Тут же его глаза налились от злости, щёки раздулись, а зубы заскрежетали. «Да как она посмела не подчиниться моему указу?» – подумал большой человек и побежал по лунной дорожке со сжатыми кулаками. Ни одного свободного уха рядом не оказалось, потому он бежал и бежал, а по волшебству, как всё происходило ранее, работа не начиналась.
– Не могут они, всё сделаю я! Накажу! Уничтожу! – в его глазах луна приближалась, морщилась от страха и подрагивала.
Одержимый идеей избавить ночное светило от кратеров, оттереть от тёмных пятен и выровнять края, большой человек не заметил маленькой коряги, оставшейся после одной из выкорчеванных ив. Его нога зацепилась, и он покатился кубарем по устланному ирисами холму, что в ночи поливались из автоматических распылителей. Он катился и катился, не в силах замедлить ход, ведь не за что было зацепиться, а его тело, превратившееся за года в подобие шара, стремительно набирало скорость. Тело намокло от вонючей жижи, что выводилась из его роскошной резиденции со сточными водами, его облепили клочки земли и коровьих лепёх, но ему не было дела до всех нечистот, грязи и несовершенства. Его голову с каждым поворотом отбивали выступающие камни, лишив начисто всех саднящих дум.
Вскоре он вышел на финишную прямую, прокатился по плоскости и затормозил, уперевшись в железные колья. Он неуклюже поднялся и взглянул в огороженную забором лужицу, в прошлом являвшуюся озером. На него посмотрел неопрятный, сильно помятый, синий от гематом и ссадин оборванец, бесконечно большого размера с прилипшим ирисом ко лбу. В голове гулял ветер, берущий исток из левого уха, извивающийся в недрах разума и впадающий в устье правого. Он хлопал глазами, не помня, кто он и что он, и единственное, что прочно засело в его пустой голове – он был большим. Верно, из-за чрезмерной упитанности. Бесконечно большим человеком. Ровно как и бесконечно маленьким, ведь большие дела его больше не интересовали...
Увядшие пионы
Чёрный гриф
Нина старалась идти крадучись, медленно, едва отрывая стопы от пола, но от коридорных стен эхом отражался противный чавкающий звук, будто она шла не по свежевымытому, а по устланному липкой субстанцией полу. Уличные фонари разрезали полумрак, вырисовывая пляшущие тени со зверским оскалом, но Нина понимала, едва, но понимала, это всё – плоды бурного воображения, что каждую ночь выдёргивали её в царство леденящего ужаса, продиктованного Морфеем. Сейчас, ещё пара шагов, она откроет дверь с отсвечивающим мягким светом, под аккомпанемент меняющейся плёнки, уставится на экран, где люди в остроконечных колпаках нарезают круги, после – взвизгнет, когда тень от фонарей станет материальной, осязаемой, и приблизится к ней, накрыв ладонью рот, а в конце – кромешность тьмы унесёт назад, в постель, до самого утра. Этот раз – не первый, но каждый раз ощущения вторят реальности. Бьют под дых, вырывают почву из-под ног, нагоняют жути и накрывают безумием.
Знакомый особняк на Крестовском, привычные глазу картины, расположение стен, окон, половых плиток – всё повторяет жизнь, меняя вылизанные детали на вселяющие ужас.
Женщина делает шаг, смотрит на резную раму с пейзажем заснеженных гор и замечает новую деталь – у подножия стоит хижина, а рядом тот самый человек в чёрном, что подкрадывается каждую ночь. Сердце подпрыгивает, делает кульбит, замирает в полёте и неторопливо соскальзывает вниз, в грудную клетку, постепенно набирая обороты. Стучит. Громко. Так, что слышит всё вокруг: стены, окна, фонари, картины и силуэт в чёрном. Хочется спрятаться. Провалиться. Чтобы ни одна – ни живая, ни мёртвая – ни одушевлённая, ни капитальная не заметила, не зафиксировала, не взглянула ни чёрным омутом, ни бетоном.