Выбрать главу
Что с нею, что с моей душой?          С ручьём она — ручей И с птичкой — птичка! С ним журчит,          Летает в небе с ней!
Зачем так радует её          И солнце, и весна! Ликует ли, как дочь стихий,          На пире их она? <…>

Высшую земную радость испытывает поэт — и вдруг в последней строфе говорит, на чём основана эта радость:

Что ну́жды! счастлив, кто на нём Забвенье мысли пьёт, Кого далёко от неё Он, дивный, унесёт!
(Весна 1832)

Счастье, по Боратынскому, — в забвеньи мысли.

Но это счастье если и доступно, то ненадолго.

Вряд ли ему приходилось надолго забываться и на радостном пире стихий…

О том, что творилось у него внутри, быть может, точнее всего говорит одно из самых последних его стихотворений, написанное за несколько месяцев до внезапной кончины и обращённое к жене, Настасье Львовне:

Когда, дитя и страсти, и сомненья, Поэт взглянул глубоко на тебя, Решилась ты делить его волненья, В нём таинство печали полюбя.
Ты, смелая и кроткая, со мною В мой дикий ад сошла рука с рукою: Рай зрела в нём чудесная любовь.
О, сколько раз к тебе, святой и нежной, Я приникал главой моей мятежной, С тобой себе и небу веря вновь.
(Январь — февраль 1844)

Это стихотворение свидетельствует об автобиографичности «Отрывка» или «Сцены из поэмы „Вера и неверие“»… Дикий ад мысли сопровождал поэта всегда.

Глава семнадцатая

МУЗА ЭПИКИ И ЛИРИКИ

После «Бала»

В октябре 1828 года Боратынский передал Дельвигу переписанную набело поэму «Бал», над которой он работал более трёх лет. Отрывки из поэмы уже выходили прежде; наконец она была закончена. 3 декабря Антон Дельвиг писал Александру Пушкину: «<…> желаю тебя поскорее увидеть и вместе с Баратынским, который, если согласится ехать в Петербург, найдёт меня в оном. <…> „Бал“ отпечатан, в пятницу будет продаваться <…>». Повод повидаться был: по воле издателя Дельвига Пушкин и Боратынский встретились под одной книжной обложкой — «Бал» вышел с «Графом Нулиным» одним томиком, озаглавленным «Две повести в стихах».

Сравнительно небольшая, в шестьсот с лишним стихов, отточенная, писанная блестящим живым слогом, поэма «Бал», пожалуй, не только не уступала, но превосходила и «Эду», и «Пиры» силою изображения страстей и энергией действия. Несомненно, Боратынский достиг новой своей эпической высоты, при этом подарив русской поэзии небывалый в ней доселе женский характер — княгини Нины, который по обаянию, богатству натуры и силе чувств не уступал лучшим мужским образам. Красавица Нина, прототипом которой Боратынскому послужила графиня А. Ф. Закревская, всевластная покорительница сердец, пала сама жертвой страсти, обернувшейся глубокой любовью, и, не пережив измены, покончила с собой…

Достаточно перечитать несколько строф, чтобы убедиться, с какой великолепной пластикой нарисован психологический образ героини и как ярко блещет его слог:

<…> Злословье правду говорило. В Москве меж умниц и меж дур Моей княгине чересчур Слыть Пенелопой трудно было. Презренья к мнению полна, Над добродетелию женской Не насмехается ль она, Как над ужимкой деревенской? Кого в свой дом она манит, Не записных ли волокит, Не новичков ли миловидных? Не утомлён ли слух людей Молвой побед её бесстыдных И соблазнительных связе́й?
Но как влекла к себе всесильно Её живая красота! Чьи непорочные уста Так улыбалися умильно! Какая бы Людмила ей, Смирясь, лучей благочестивых Своих лазоревых очей И свежести ланит стыдливых Не отдала бы сей же час За яркий глянец чёрных глаз, Облитых влагой сладострастной, За пламя жаркое ланит? Какая фея самовластной Не уступила б из харит?
Как в близких сердцу разговорах Была пленительна она! Как угодительно-нежна! Какая ласковость во взорах У ней сияла! Но порой, Ревнивым гневом пламенея, Как зла в словах, страшна собой Являлась новая Медея! Какие слёзы из очей Порой катилися у ней! Терзая душу, проливали В неё томленье слёзы те; Кто б не отёр их у печали, Кто б не оставил красоте?