Боратынский

На грязной возне, затеянной некогда недобросовестным автором вокруг имени Боратынского, наконец-то поставлен крест.

На предельной высоте

Гениальное стихотворение Боратынского «Осень» (1837— <1841>) отдалённо перекликается с другим гениальным стихотворением — пушкинской «Осенью» (1833). Прежде всего — благоговейным созерцанием природы, по-осеннему просторным оглядом жизни.

У Пушкина:

                    7
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса —
В их сенях ветра шум и свежее дыханье
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч — и первые морозы,
И отдалённые седой зимы угрозы.

У Боратынского:

                       3
Прощай, прощай, сияние небес!
          Прощай, прощай, краса природы!
Волшебного шептанья полный лес,
          Златочешуйчатые воды!
Весёлый сон минутных летних нег!
          Вот это в рощах обнаженных
Секирою тревожит дровосек,
          И скоро, снегом убеленных,
Своих дубров и холмов зимний вид
          Застылый ток туманно отразит.

Совершенные стихи! — как у того, так и у другого. Непревзойдённые по гармонии, по звучанию, по красоте!..

Если у Пушкина всё напоено упругой радостью ощущений, здоровой бодростью духа (Пушкин особенно любил это время года: осенью он — творил), то осень Боратынского — пора прощания с жизнью, с надеждами, пора подведения итогов прожитого — и они горьки, печальны, трагичны.

«Осень» Пушкина — волнующее и радостное предчувствие творчества, вдохновения, которое вот-вот, словно корабль под надутыми парусами, понесёт поэта в неизвестное (знаменитая последняя строка, обрывающаяся в эту неизведанность: «Плывёт. Куда ж нам плыть?..»), — «Осень» же Боратынского тоже затрагивает судьбу художника, но иначе: он уже отягощён «хладным опытом» и оторван, как палый лист, от земного, он уже в других пределах — в краю возмездий.

Земное, в чистом виде, это простодушный мир селянина, о котором говорится в первых строфах: его святое торжество — по осени собрать урожай и вкусить с семьёй в тёплой избе «хлеб-соль и пенистую брагу», благословенный плод своих трудов.

Но у художника, тоже некогда лелеявшего «сны позлащённые», совсем другие приобретенья:

          <…> Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
          Тобой скоплённые презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид!
                      8
Твой день взошёл, и для тебя ясна
          Вся дерзость юных легковерий;
Испытана тобою глубина
          Людских безумств и лицемерий.
Ты, некогда всех увлечений друг,
          Сочувствий пламенный искатель,
Блистательных туманов царь — и вдруг
          Бесплодных дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
          Едва твоей гордыней задушён. <…>

Садись один и тризну соверши
По радостям земным своей души! <…>

Художник Боратынского, последний поэт, поверяется самым суровым испытанием — испытанием духовным:

                        13
Пред промыслом оправданным ты ниц
          Падёшь с признательным смиреньем,
С надеждою, не видящей границ,
          И утолённым разуменьем, —
Знай, внутренней своей вовеки ты
          Не передашь земному звуку
И лёгких чад житейской суеты
          Не посвятишь в свою науку;
Знай, горняя иль дольная, она
          Нам на земле не для земли дана. <…>

Его взору открывается беспощадная правда и о земном, и о самом себе:

               16
Зима идёт, и тощая земля
          В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
          Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство с нищетой —
          Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
          Однообразно их покрывшей, —
Перед тобой таков отныне свет,
Но в нём тебе грядущей жатвы нет!

Это большое, в 16 величественных строф, стихотворение необыкновенно музыкально: оно звучит как симфония. В нём незримо присутствует и державинская мощь выражения, и ломоносовская глубина думы, и пушкинская гармония, но в целом оно — по мысли и по духу — совершенно боратынское. При всей предельной безнадёжности мыслей и чувств это всё же не реквием по напрасно утраченной жизни. Воплощение словом пережитого, осознание правды, какой бы она ни была, — путь к истине, к дальнейшей жизни.