Лео Бельмонт
Борьба чудес
...Старик Арон вернулся домой...
Жена скромно вышла за дверь. Была „немытой“, собиралась в микву. Оставила на столе ключ от кладовой, она не могла передать, его мужу боясь, чтоб случайно ее „немытая“ женская рука не коснулась чистой руки мужа.
Прошла осторожно около сына Иоэля, что бы его не осквернить, так повелевает обычай „чистоты“, неизменно существующий у Израиля тысячи лет.
Иоэль вошел в комнату. Встретив там отца — покраснел. Совесть была нечиста.
Он видел, что старик отец весь сгорбился в кресле, что его лицо, сморщенное жизнью, воспитанием 12 детей и тяжелым трудом, вдвойне покрылось морщинами, что с его коралловых век упала серебряная слеза на серебряную бороду, скатилась и пропала в черных складках халата.
Сердце Иоэля больно стучало в груди. Знал, что он причина этой слезы,— знал, что отец сейчас заговорит с ним.
— Иоэль!
Придвинулся и остановился около отца в почтительной позе с слегка опущенной головой, с лицом благородным, оживленным мыслью рано в нем пробудившейся.
— Иоэль!.. ты мне не нравишься...
Молодой человек молчал.
Отец вздохнул.
— Иоэль!.. Когда ты молился утром, я видел, что ты не раскачивался... Ты слишком гордый... Ты хочешь быть выше царя Давида, который раскачивался.
Сын молчал. Лишь согнутыми пальцами слегка нервно проводил по чистому халату.
— Иоэль!.. Мне не нравится твой халат. Напрасно ты думаешь о том, что когда ты, поступив на фабрику, стал на себя работать, то ты уже можешь выдумывать какой угодно покрой халата.
Сын молчал. В его молчании скрывалось глубокое уважение к отцу. Лишь тяжело вздымавшаяся грудь говорила о происходившей в ней внутренней борьбе.
— Иоэль!.. вчера раввин заметил мне, что ты совершенно не носишь пейсов. Ты бреешься до самых ушей. Но все же я, как отец, защитил-тебя. Ты слышал, я сказал ему, что мы теперь находимся в неволе, а потому не можем всего исполнять, что повелевает закон... Я гордился тобой... Я сказал раввину, что ты знаешь на память триста страниц Тосефты и двести страниц Мишны, если их проколоть булавкой и указать тебе какую-либо страницу из этих пятисот, то ты ответишь, какое слово напечатано на проколотом месте... И раввин проколол, а ты не ответил...
— Забыл, — тихо проговорил сын, глубоко вздохнув.
— Я знаю, что ты лжешь. Еще год тому назад ты знал, когда тебе было семнадцать лет. Ты не хотел ответить раввину — и также не хотел мне сделать удовольствия... ты не хотел, чтобы я гордился тобою... Я знаю... Ты перестал читать Талмуд.
Молодой человек повернулся в кресле.
— Иоэль!.. Ты уже не хочешь слушать, что говорит отец. А с женщиной небось разговариваешь... Вчера целый вечер...
— Разговаривал с сестрой Ройзой...
— Я тоже это утверждаю... Разговариваешь с женщиной... Разве это прилично?.. Разве в этом скрывается твоя скромность... Разве для того ты постиг науку?.. Сколько ты мне стоил!.. Сколько я заплатил твоему меламеду!.. А ты потерял ум... Ты дурно повлиял на сестру свою. Вчера она ушла за город и вернувшись не желала сказать матери, откуда пришла... Но я все знаю... Она проговорилась Саре, а Сара сказала матери...
Брови старика грозно нахмурились:
— Она была в этой... Филармонии... На каком-то чтении... Что можно услышать там умного?.. Я боюсь, Иоэль, ты также был там... Я надеюсь, что ты не сидел около сестры, Иоэль!.. скажи мне правду! Смилуйся над стариком отцом.
— Я не был вместе с ней... не сидел с ней, — твердо проговорил сын.
Но лицо его сделалось пасмурным. Лгал. Стыдился того, что лгал, — однако же, должен был солгать.
— Придвинься, Иоэль, ко мне, — проговорил старик и морщинистой рукой слегка коснулся рукава сына. То была великая отцовская ласка.
— Видишь, Иоэль, ты невиновен, ты находишься под влиянием дурного человека. Ты имеешь плохого товарища. Зачем тебе этот студент? Ради твоей просьбы я нанял его, чтобы он учил тебя польскому языку. Ты достаточно уже изучил его, а потому в нем больше не нуждаешься. Но не смотря на это ты продолжаешь ходить к нему. Я знаю о твоих посещениях... Что полезного принесет тебе этот человек. Чему еще он научит тебя?.. Разве ты не имеешь в своем распоряжении лучшую в мире духовную литературу. Прочти еще раз „Песнь песней“ — песнь Соломона к нашей излюбленной Иерусалимской святыне. Раби Акива сказал, что лучше пускай погибнет весь мир, чем погибнет эта песня.
А что тебе может сказать этот христианский пуриц? Я знаю, что он тебе скажет, — однажды я разговаривал с одним ксендзом, — он, тебе скажет, что эта песня о Иерусалимской святыне, таившая в себе все наше существование, — гимн их храму.