А Карель и Эбелинг сохраняют живым кусочек куриного сердца вот уже в 9 раз дольше предельного срока жизни его обладательницы.
Это кусок жизни, не низшей и жалкой, как жизнь морского ежа, но занимающей относительно высокое место в ряду живых существ. Пока есть люди, чтобы служить ему, у него нет причины умирать. Это заставляет меня забыть крутой склон Пирсоновскоп кривой, с которой я скатываюсь скользя. Я смотрю в будущее и содрогаюсь от величия этого эксперимента. Уже не только сердце курицы Карель и Эбелинг сохраняют живым в стеклянных чашках. Они вырастили, отдельно от их обладателей, самые различные ткани морских свинок, собак и даже людей. В бурные дни северо-западных ветров, когда я втаскиваю мешки с песком в грохот и вихрь прибоя озера Мичиган, мое дыхание становится чаще, чем это бывало десять лет назад. Стареет мое сердце. Но я поднимаю двухсотфунтовый мешок и смеюсь, и черпаю силу в мысли, что, наперекор моей собственной смерти, вещество этого старого кровяного насоса. может жить вечно. Не слишком ли пессимистично большинство наших борцов со смертью? Не должны ли они тверже верить в прочность вещества, жизни, за сохранность которого они борются? Разве не хватает на всех мужества Жака Леба? Леб, много размышлявший над замечательным фактом сохранения жизнеспособности отделенной от животного ткани, написал: «Это приводит к предположению, что смерть не принадлежит к основным свойствам отдельной клетки. Смерть - участь только более сложных организмов, в которых различные типы клеток тканей находятся во взаимной зависимости».
Сохранение потомства инфузории на протяжении бесконечно длинного ряда поколений, также упомянутые выше данные Кареля позволяют некоторым ученым (в том числе, по-видимому, и Де-Крюи) думать о возможности бессмертия живого вещества. Здесь имеется, однако, принципиальная ошибка. Речь идет только о сохранении потомства исходной особи клетки, так как регулярно происходящий акт деления завершает собой индивидуальную жизнь одной особи, и получившиеся в результате деления две клетки находятся в начале своей индивидуальной жизни. Кроме того, постепенное осложнение организации высших животных, резкая специализация клеток и тканей, вызывая сложные взаимоотношения, усиливая действия продуктов распада и т.д., приводит к резкому уменьшению продолжительности жизни. Поэтому практически дело «борьбы со смертью» сводится не к осуществлению принципиально недостижимого бессмертия, а к такой радикальной борьбе со старостью, болезнями и другими причинами (главным образом социально-экономическими). сокращающими продолжительность жизни, чтобы смерть наступила естественно, в результате изнашивания организма; разумеется, при этом должна резко удлиниться и продолжительность человеческой жизни. В этом только смысле можно говорить о "борьбе со смертью». Прим. ред.
Если бы это было так! Ведь Леб не был человеком, способным обманываться необоснованными надеждами на немедленное продолжение жизни. И он пишет дальше: «В таком случае возможно, что один или несколько типов клеток вырабатывают вещество, которое постепенно отравляет такие важные органы, как, например, дыхательный центр».
С новой силой я тащу следующий мешок песка. Неужели какие-то еще неизвестные, еще не родившиеся исследователи не сумеют справиться когда-нибудь с этими, убивающими нас ядами? Старый Леб, с мрачно горевшими глазами, дополняет свои доводы: «Если это так, то преступление смерти нужно поставить в вину какой-то паршивой овце в стаде наших тканей и органов».
Рассмеявшись, я спешу со своим мешком к месту самого сильного прибоя. Неужели ни одному из всех изобретательных лабораторных работников не удастся превратить паршивую овцу в здоровую?
VII
Многих ученых рассмешит моя надежда. Моим учителем патологии был старый Альфред Скотт Уарсзин. Я боялся его и многим в нем восхищался. У пего был огромный, тридцативольмилетний опыт работы у секционного стола. Одним из его последних трудов была блестящая книга, «О старости», написанная им, тогда. мышцы его собственного сердца. уже предательски ослабели. В этой книге оп показывает мне, как нелепы мои мечты об удлинении жизни. Уарсзин был еще крепким, здоровым, румяным человеком, и жизнерадостность искрилась у него в глазах. Он умел смеяться, и его нельзя назвать пессимистом. Это был своего рода поэт - полу-веселый, полу-мрачный. Он установил закон: «Смерть - неизбежное последствие всякой жизни».