— Э-ге-ге-ге-ге, — протянул Ахметдинов, тоже потея.
— Убери, — Иван Кузьмич ткнул пальцем в тугой мешочек. — Нет, не в подпол, а вон туда, в уголок, и прикрой, а то еще какой-нибудь дурак войдет — и целая история: откуда, зачем, почему вовремя не сдал? Эх, человеческая жизнь, она сложна. Дурак этого не видит. — А когда Звенкин с испугом убрал мешочек, продолжал: — А теперь налей, всем налей. Да дай-ка я сам, а то у тебя руки трясутся, — и, налив всем водки, он поднял рюмку, произнес: — За твое здоровье, дорогой мой друг, как брат… И пойми величие души своей: не всяк ведь способен стряхнуть с души пыль, как ты сейчас. Человек живет год, десять, двадцать, сорок, пятьдесят… Э-э-э-э! Сколько пыли на душе может накопить — лопатой греби. Правда ведь, Ахметдинов? А он стряхнул враз, и в этом величие его души. За твое здоровье, друг мой.
Все выпили. Потом еще. Закусили блинами. И еще выпили… и заговорили наперебой. Зина вся расцвела.
— Ox! Ox! — выкрикивала она, все чокаясь с Иваном Кузьмичом. — И чего это я вас так полюбила, Иван Кузьмич? Вроде родня вы наша?
— Родня и есть, родня и есть! — выкрикивал Звенкин, весь уже пылая.
— Вот семейство бы ваше сюда, жену, сынков, — и Зина ласково посмотрела на Ивана Кузьмича.
Иван Кузьмич сначала нерешительно тронул ее за локоть, затем встал и поцеловал в щеку.
— Спасибо тебе, Зина… за ласку твою, — и, повернувшись, обнял Звенкина и его поцеловал, но не в щеку, а прямо в губы. — И тебе спасибо.
Звенкин растерялся, потом вскочил, раскинул длинные руки, как бы ловя Ивана Кузьмича.
— Ну… Ну, сроду такого не было, сроду. Слышь, Кузьмич? А уж ежели на то пошло, иду в корпус этот.
Зина побледнела. Тогда снова поднялся Иван Кузьмич и, посмотрев в просветлевшие глаза Звенкина, раздельно отчеканил:
— Зина, ты поперек дороги не стой. Меня пустят — пойду.
— И я! — вскрикнул Ахметдинов, потрясая кулаком.
— Да ты и убьешь. Кулаком убьешь! Право, убьешь, — умиленно поглядывая на его кулак, заговорил Звенкин.
Ахметдинов обнял его и затянул:
— Стоп, — остановил Иван Кузьмич, — я думаю, споем мы там — у себя, на общем празднике. Поедемте-ка к рабочим. И ты, Зина.
Зина вспыхнула, вся сгорая от радости, но тут же вяловато опустилась на табуретку, тревожно посматривая на сундуки, шкатулки, на вешалку, где висела одежонка, на мешочек с золотым песком.
Звенкин с одного взгляда понял ее и, тыча длинным пальцем себе в грудь, выдавил:
— Вот этого не своруют. Вот этого — никто не сворует, оно дано ноне на всю жизнь. Пойдем.
— Ой! — только и вскрикнула Зина, кинувшись к сундуку, вытаскивая оттуда почти новый, но старого покроя серый костюм.
У подножья Ай-Тулака, среди шатровых сосен, могучих берез полыхали костры. Они пылали всюду, опоясывая подножье горы гирляндой искр, золотя темно-голубое небо. Казалось, небо опрокинулось только над этой долиной; дальше виднелась густая, вязкая тьма… И гремели оркестры, и оглашались леса песнями, смехом, криками — так справлял свой праздник пятитысячный коллектив моторного завода. Были тут все — русские, украинцы, белорусы, казахи, узбеки, сибиряки и коренные жители Урала, и плясали, пели свое — родное и буйное.
Под сосной, на полянке у костра сидели Николай Кораблев, Альтман, Сосновский, Ванечка, Лукин, Иван Иванович, начальники цехов. Они сидели за разостланными скатертями, заставленными закусками, и отсюда с пригорка видели, как люди у костров пели, плясали, взмахивая руками, и всех тянуло туда — к другим кострам, кроме Сосновского, которому хотелось быть здесь и повеселить штаб своим баском. Он несколько раз пробовал затягивать песенки, но из этого ничего не выходило. Может быть, это случилось потому, что сначала затянул он довольно сложное: «Жил-был король когда-то», да и запел довольно фальшиво… и, уже перейдя на простые песенки, он почувствовал, что из этого ничего не выйдет… Даже чувствуя это, он не отступал: его сначала поддерживали, а потом он один, взмахивая рукой, как бы руководя хором, заканчивал песни.
Николай Кораблев с грустью смотрел на Сосновского, думал:
«Какая страшная судьба у человека: сгнил на корню, и только потому, что заболел манией величия, комчванством… Весь в прошлом», — и вслух: