— Вот за ними и шагайте.
Гнилушки светились метров за тридцать — сорок, но и это уже было хорошо: что-то светилось впереди.
И люди выступили, пугая детей фашистами, а малым — грудным — прикрывая лица, чтобы их безотчетный плач не дошел до слуха врага. Шли тихо, молча. Только было слышно, как хлюпает вода да похрустывает лед. Воды было много, она порой доходила до колен.
Татьяна, держа на руках Виктора, шагнула во тьму и, почувствовав, как вода обожгла ей ноги, охнув, прошептала:
— Коля, Колюша мой! Куда мы идем?
Так, тихо, хлюпая водой, охая, содрогаясь, они шли, может быть, минуту, может, две, может, десять… и вдруг где-то в темноте раздался крик, потом еще и еще. Люди кричали помимо воли, сцепив зубы, утопая, захлебываясь…
На крик раздались выстрелы…
Тогда началось всеобщее смятение. Пули били людей, и люди, держа на руках детей, падали, проваливая под собой лед… А остальные, безумными глазами глядя на светящиеся гнилушки, все шли, и шли, и шли. Иногда ноги становились на что-то мягкое, полуживое, еще барахтающееся, и люди, вскрикивая, кидались вперед, не зная уже, где кто находится, думая только каждый о себе…
Что-то ухнуло, затем разорвалось миллионами огненных брызг, освещая суровое небо. А потом еще и еще.
Леблан сказал:
— Бьют из танка.
Он вел под руку Татьяну, сам весь мокрый, в болотной тине.
Татьяна с каждым шагом чувствовала, что силы оставляют ее, что она вот-вот упадет, упадет вместе с Виктором, и тогда чьи-то ноги зашагают по ней, по маленькому Виктору, как шагала и она по чьим-то трупам. И она шла, шла, глядя только вперед на светящиеся гнилушки, привязанные к плечам Чебурашкина. Она смотрела на них, как на путеводные звезды. А звезды эти то скрывались, куда-то ныряя, то снова всплывали и звали, манили к себе… и Татьяна шла на них. Она уже давно потеряла Марию Петровну. Несколько раз она принималась звать ее, но в сутолоке, в смертельной суматохе, в криках, во взрывах снарядов не слышала даже сама себя.
— Мама! Мама! — кричала она и сама не слышала своего зова. И шла, то опускаясь по пояс в ледяную, жгучую, как кипяток, воду, то выкарабкиваясь на лед, на отмели, заросшие спутанным, сухим камышом… А кругом все ныло, стонало, выло, ухало, взрывалось. И терялись силы: зубы, стиснувшись, уже не разжимались, глаза смотрели только в одну точку — на светящиеся гнилушки, голова набухла, будто по ней били чем-то мягким, но тяжелым. И только одна мысль неотвязно жила: надо идти — идти — идти; там, позади, еще хуже — лютая, унизительная смерть на виселице. А тут… Может быть, до того берега уже недалеко? Ведь они так давно идут — может, день, может, год… Ну, да близко… вот уже смолкли выстрелы, крики, только слышно, как назойливо хлюпает вода да пыхтит зловонное болото… и как ярко светятся гнилушки на плечах Чебурашкина! Ах! Как он замечательно рассказывал там… Где? Где? Где это было? Кто рассказывал… и Татьяна качнулась сначала в одну, потом в другую сторону, затем, сама не зная почему, вцепилась зубами в палец и закричала:
— Ма-м-а-а-а-а! Мамочка! — и, уже ничего не помня, упала, выпустив из рук самое дорогое, дороже жизни.
Кто-то чем-то сильно ударил ее в спину, потом чья-то торопливая нога наступила на голову, затем кто-то рванул ее и поволок, как волокут утопленника из воды…
Мария Петровна упала, сраженная пулей в плечо еще в начале пути. Падая, она совсем не почувствовала боли, а только ощутила, что сверток картины «Днепр» стал почему-то очень тяжелым, будто налился свинцом, и придавил ее.
— Да что это я? Что это он? Батюшки, — недоуменно проговорила она, силясь подняться, сбрасывая с себя сверток и тут же хватая, боясь, что чужие ноги могут затоптать его. Но сверток еще более отяжелел, стал как чугунный. И Мария Петровна, силясь поднять, вдруг поняла, что ей этого не сделать. — Ох ты, ох! — охнула она. — Да как же это я без него перед Татьяной-то явлюсь? — И ей показалось, что это вовсе и не сверток, а сама Татьяна, и мать еще крепче вцепилась в сверток, уже чувствуя, как чьи-то ноги бьют ее по спине, по голове, и она, все глубже погружаясь, закричала: — Лю-ди-и-и-и! Батюшки-и-и! Люди-и-и!..
Под утро, когда молодые весенние лучи солнца заиграли в кружевных заморозках, Татьяна открыла глаза и увидела рядом с собой на поляне Чебурашкина и Леблана. Она посмотрела на них — грязных, оборванных, посиневших… и снова весь ужас ночи обрушился на нее.
— А где же? Где же? — она развела руками и тут же крепко прижала их к груди, как бы удерживая что-то такое, что можно вырвать у нее вместе с ее сердцем, и снова лишилась чувств.