«Как она дразнит. И зачем она меня дразнит? Ведь не деревянный я! Нет, ее надо отослать обратно на лесозаготовки, подальше отсюда», — решил Николай Кораблев.
— Красивая женщина, — проговорил Иван Иванович. — Таких нельзя не любить: это украшение земли.
— А вы что ж? Любите, что ль? — спросил Николай Кораблев, у которого вдруг как-то ревниво взыграло сердце.
— Она любит вас. Да. Она сейчас работает у меня на квартире. Как только я отделился от вас, так она ко мне: «Возьмите и возьмите». Ну что ж! Пожалуйста. Мне все равно: кто-нибудь нужен, чтобы приглядывать за квартиркой… чтобы ужин подавать, чай… Смотрю — да, красива. Ну, просто, безо всякой пошлости.
— И вы?
— Что ж, Гете влюбился, когда ему было за семьдесят, и в это время написал самые лучшие стихи о любви. И я бы на вашем месте…
Николай Кораблев резко перебил:
— Не ставьте себя на мое место: мне слишком мучительно… и не оскорбляйте моего большого чувства к Татьяне Яковлевне.
— Не понимаю.
— Вам кажется, мне легко пойти к этой женщине. Вот, дескать, какой вислоухий: убегает от счастья.
— Ну да. Ну да. Черпайте счастье. Серьезно. Смотрите на жизнь проще.
— Я бы мог на вас за такое рассердиться. Проще? И вор по-своему на жизнь смотрит «проще», и распутный человек по-своему на жизнь смотрит «проще»… и я смотрю «проще»: береги свое чувство, как бережешь свой глаз, и требуй от человека, которого ты любишь и который тебя любит, чтобы и он так же берег свое чувство.
— Чепуха. Так можно беречь месяц, два… а вы ведь уже больше года. Зачем мучить себя? Вы посмотрите, — Иван Иванович повернулся, показывая на берег, на который вышла Варвара уже лицом к ним. Теперь солнце падало на ее тугие груди, живот, на женственно-красивые ноги. — Разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?
— Я отрублю их, если они это сделают, — остервенело произнес Николай Кораблев и, косолапя, пошел прочь.
— Ага! — еле поспевая за ним, выкрикнул Иван Иванович. — У Льва Толстого есть отец Сергий. Тот отрубил себе палец.
— При чем тут отец Сергий? Я не святоша, а мужчина.
— Вот-вот. Я и говорю: разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?
— Иначе бы я им не грозил, — Николай Кораблев пошел медленней, тихо говоря: — Человек может себя распустить… отсюда распутство… оно начинается всегда с маленького и, кажется, невинного: сначала пожать руку красивой женщине, потом во время танцев прижаться к ней… потом, потом… вы знаете, что потом.
— Вы ревнивый?
— Как и все смертные.
— А как смотрите на это чувство, — осуждаете, предлагаете выдернуть с корнем?
— Нет. Это чувство еще очень долго будет жить… но проявление его должно быть иным.
— Каким? Как у Отелло?
— Она отходит от меня, значит я чем-то плох, значит надо себя в чем-то исправить и стать лучше. Обычно же, ревнуя, грызут друг друга: он поливает грязью ее, она — его, — не слыша Ивана Ивановича, продолжая свою мысль, проговорил Николай Кораблев.
— Ага! Ну, а если она просто хочет потанцевать с кем-то, по-женски пошалить немного?
— Зачем же шалить? Шалить — значит, плевать на лучшее человеческое чувство — любовь.
— В тупик вы меня загоняете. Однако я снова иду в бой. Но плоть, плоть? Ведь она требует.
— Плоть? Ее надо обуздать, подчинить высоким моральным законам и законы эти защищать не только с трибуны, но и в жизни, в быту. А если вы хотите, чтобы плоть паслась, как жеребенок на лугу, — ваша воля. Для меня это скучно, — вдруг неожиданно для Ивана Ивановича произнес Николай Кораблев. — Не только скучно, но и паршиво: сегодня здесь, а завтра там.
— Да-а. Я представляю, как трудно вам: вы так любите Татьяну Яковлевну, что не хотите ей изменить ни словом, ни делом. Это трудно, очень тяжело.
— Да нет. Мне это очень приятно и радостно: я явлюсь перед ней чистым.
— Как перед богом?
— При чем тут бог?
— Ну, она для вас бог.
— Называйте, как хотите, но мне радостно быть чистым.
В эту минуту где-то в стороне, в лесу, снова раздался грудной тоскующий голос Варвары. Она протяжно, как бы без перерыва, громко звала:
— Ау-у-ууу! А-у-у!
— Вас зовет, — чуть погодя, проговорил Иван Иванович. — И не устоять вам перед этой женщиной. Как только ляжете с ней в постель, так и полетят ко всем чертям все ваши теории.
— Нет. Если даже это случится, тогда «теории мои» останутся неизменными и по отношению к ней, но чтобы это случилось, я ее должен по-настоящему полюбить.