Становилось невероятно грустно и тоскливо. Деревянные оконные рамы саднили сквозняком, там где щели не были заклеяны бумажной лентой. Ребенок ловил каждый децибел шума, от скрипа половиц с верхнего этажа, до редких голосов соседей. Замок никак не щелкал, мать никак не приходила. Ее не отпускала медуза Молочного Комбината, где воняло аммиаком и в цехах царила вечная зима. Посреди этой тоски и напряженного медитативного ожидания, мальчик и не заметил как квартира полностью утонула в темноте. Телевизор не горел, было лишь едва-едва ощутимо его темное очертание на черном бархате ночи. Электронные часы не показывали время. Будто таинственная черная дыра, сошедшая со страниц книжки по астрономии, поглотила дом. Мальчик спустил с табуретки затекшие ноги, и стал ощупью с кухни пробираться в комнату. Как вдруг внезапно телевизор включился, и начал беспорядочно перещелкивать каналы сам по себе. Ощущение того, что это противоестественно и как-то по своему безобразно, такая жизнь предметов без их одушевленности человеческими действиями - вызывала липкий, ощутимый спиной и затылком, страх. Мальчик сел на тот же стул, и переборов страх, стал вглядываться в серую метель экрана. Любопытство пересилило мысль попытаться выключить столь деятельный "телек". На экране появился уходящий вдаль коридор. Блестящие полы отражали бледный дневной свет. Коридор - колодец напоминал картинку, какую дают поставленные друг перед другом зеркала. Он заканчивался тьмой, полной космической пустотой без звезд. Оставалось ощущение присутствия, как если бы с того конца тьмы за тобой внимательно следили. Сам коридор выглядел настолько зловеще, что объединял в себе весь возможный кластер эмоций-вызывал и тоску, и желание бежать, оцепенение, холод, жгучий ужас и леденящую грусть. Казалось что один конец коридора начинается в сердце, а заканчивается - ах, если бы у Завода, как невидная теперь из окна улица! - а заканчивается в какой то потусторонней могиле, где не бывает земного и привычного.
Коридор исчез. Появился кремовый фон, а на этом фоне мужчина сидящий за столом. Человек был крупным, статным, руки держал на тонкой кромке стола что обозначился внизу экрана. Одет он был в серый пиджак, при галстуке, лицо его было одутловато, чуть отёкшее, нос картошкой. Голову украшала зачесанная назад платиновая седина. Человек заговорил, обращаясь к оцепеневшему от ужаса и удивления ребенку по ту сторону экранного стекла.
-Ну, здгравствуй...Паимаэээшь...Здравствуй, Дорогой Ргоссиянин!
К тебе обргащаюсь!Я бы хотел тебе сказать...-человек говорил с какими то паузами, спокойно, было видно что он импровизирует и речь его складывается синхронно с мыслями, обстоятельно не опережая одно другое - ...Я бы тебе хотел сказать, и главное, паимаааэшь...
Здесь речь господина прервалась, и он начал какое-то автоматическое перечисление терминов, не лишенное впрочем, тона сострадания:
Ужас. Боль. Социальные катаклизмы. Уничтожение. Как топчут все привычное. Безумие. Страх. Инсульт. Угнетение. Давление. Рак...
Речь вновь стала осмысленным монологом.
"Видишь ли, маленький Ргосссиянин, в чем дело. Жизнь, паимааэшь, это такое обстоятельство...оно, как бы так сказать, сделает из тебя кавардашку. Кавардашку. Вот сейчас я тебе покажу, что такое Кавардашка. "
Тут ребенок понял, что ничего кроме кремового пространства кабинета и спокойного лица пожилого мужчины, не осталось. Пространство стремительно плыло, переливалось множеством цветов, подвывало и ужасало своей масштабностью. Недвижимым и строгим оставалось лицо, чуть с прищуром, с хитрецой глядящее на ребенка. Через несколько секунд мальчик понял, что он стал не только взрослым, а одновременно сотнями взрослых, которые встретятся в его будущей жизни. Время свернулось в клубок и развернулось перед ним как кинолента, где одни события сосуществовали на одном пространстве с другими, прошлое с будущим. Воющее многообразие неведомых цветов сменилось реликтовым излучением многомерности, где спектральными полосами отсекались различные жизненные события.
Вот школа.
-Утрата, паимаэшь, личности, начинается с коллектива...Ргоссиянин...