Монашек поводил носом и оборотился к мужику. Покашлял негромко в кулак, горло от сырости прочищая, и начал издалека. Так-де и так, а жизнь-то вот какая — один пироги с мясцом лопает, а у другого и корки чёрствой нет.
— Э-хе-хе… — Вздохнул. Перекрестился, замаливая роптания. И опять за своё: — Оно конечно, по-всякому бывает, ежели человек покорен…
И разговор у них сам по себе сложился. Степан, глядя на топчущиеся по базарной пыли лапти, онучи, всё монашку обсказал о себе. В кои веки встретил человека, который захотел его выслушать, да и вывалил ему, как грибы из кузова, про чёрную холодную избу в вотчинах романовских, про Варварку и про юрода, как били в неведомом подвале, про счастливый побег.
Человеку всегда хочется горе своё с кем-то разделить. Так легче. А пожалеют ли его, нет ли — то другое дело.
Монашек только головой кивал, присказывал:
— Господи, грехи наши…
Потом купил калач. Нарядный, обсыпанный белой мукой. Переломил и половину протянул Степану. Степан калач взял и от великой жалости к себе заплакал. Монашек его по плечу потрепал: ничего-де, ничего, бог терпел и нам велел. Степан слёзы вытер и припал к калачу. И показалось ему, что ничего слаще он не ел — так вкусен был калач пополам со слезами. А вечером монах свёл Степана в монастырь. Тут же, под городом, Борисоглебский. Не настаивал — боже избавь, — а так, слово за слово, увёл за собой мужика. Ловко у него всё получалось.
Подошли к монастырю — солнце клонилось к закату. Монашек, крестясь, остановился. Степан чуть отстал. Стоял в стороне. Ждал. Монашек кивнул ему и пошёл по ступенькам вверх, к алевшим под закатным солнцем монастырским стенам. Солнце светило ему в затылок, и тень от монашка, ломаясь, легла на каменные серые ступени. И так необычно длинна она была, что протянулась до самых стен и там, наверху, почитай под самым небом, голова монашка явственно обозначилась. Степан глянул и изумился до сомнения: кого встретил-то, уж и вправду ли монах-то? Очень уж темна, велика была тень. А голова на стене вроде бы и нелюдская вовсе, а кошачья — круглая и с торчащими ушами.
— Господи, помилуй! — сказал Степан и кинулся бы, наверное, в сторону, однако тут ударили монастырские колокола. «Что ж я, — подумал, — сомневаюсь-то? В монастырь идёт монах под святые кресты. Какая уж темнота, кресты оборонят». И успокоился.
Через малое время монашек вышел и сверху, с лестницы, призывно махнул рукой. Степан пошёл по ступенькам. Вроде бы кто за верёвочку его потянул. Ноги сами ступали по хорошим, крепким камням.
На другой день из монастырских ворот выехала телега. Сидящий в передке монах в серой рясе поддёрнул вожжи и шумнул на лошадку:
— Но, но, шагай!
Телега застучала по съезду. За монахом, прикрывшись рогожкой от сеющегося холодного дождя, колотился на тощей соломенной подстилке Степан. Поглядывал настороженно, хватался холодными руками за грядушку.
Борисоглебский монастырь был богат землёй, но владения пустовали. С людишками было туго. Причин тому немало, но особливо обезлюдила край моровая язва, недавно прокатившаяся по тем местам. Народ ложился как трава под косой. Бывало и так: из деревни выйдет один, много — два человека и околицу затворят за собой. В домах только мёртвые тела. И похоронить некому. А землица, известно, сама хлеб не родит. Ей для того надобны мужицкие руки. А где они, руки-то? Монастырские рады были любому мужику, пускай и беглому. Знали в монастыре, что царским указом мужик ныне привязан к земле, и коль назначено ему служить помещику, то он и должен служить до конца дней своих, но не бегать. А ежели побежал — имать и возвращать владельцу. На то и царское веление. Однако ж кто найдёт беглеца, ежели его схоронить в дальней деревеньке? А найдут — монастырская мошна толста, глаза у дьяков Поместного приказа алчны, руки загребущи — откупятся монахи. Вот и повезли Степана.
Игумен — чёрт хитрый — пожевал губами, сказал:
— Свезите… Что уж… Бог простит, так и царь не обидит…
Своё, знать, заботило больше царского. Игумен повернулся, пошёл класть поклоны.
Дорога бежала лесом. Телега билась колёсами о корневища, монах понукал лошадёнку. Лицо у него недовольное, постное. Сивая бородёнка торчит клочьями. Небось думал: «А в храме-то, под крышей, не каплет. Вот занарядили беглых возить по непогоди». Со Степаном монах не обмолвился ни словом, а сказано ему было с мужиком быть ласковым, к месту пристроить и взбодрить душой.
Степан, из-за края рогожи поглядывая на монаха, думал иное: «Ишь ты, рожу воротит. Ну да мне без надобности. Не бьют, и то слава богу». Кутался в рогожу.