- В наше время идеологическая беспечность равносильна беспечности военной.
Пришедшая с работы Александра Васильевна, услыхав голос мужа, решила, что он не один дома. Глеб Трофимович вышел в прихожую и поцеловал жену. Губы ее были холодными, а розовые щеки хранили волнение.
- У нас кто-то есть? - спросила вполголоса Александра Васильевна.
- Никого, - удивленно ответил Глеб Трофимович. - Почему ты решила?
- Я слышала, ты с кем-то разговаривал.
- Ах да, просто мысли вслух, - смущенно заулыбался Глеб Трофимович, помогая жене снять плащ. - Как прошло собрание? Ты выступала?
- Потом расскажу все по порядку. Ты ужинал?
- Ждал тебя. Сейчас поставлю разогревать. - И Глеб Трофимович ушел на кухню, а Александра Васильевна - в ванную.
Затем, умывшись и переодевшись в домашнее, за ужином, все еще взволнованная, она рассказывала:
- Собрание прошло бурно, и я выступала. Может быть, слишком горячо и резко, но, ты понимаешь, Глеб, иначе я не могла. Кто-то должен был об этом сказать, потому что нельзя так дальше, преступно, ты понимаешь? - С каждой фразой она все больше возбуждалась, голос ее, обычно мягкий, певучий, грубел, в нем слышался звон металла, а глаза округлялись и холодно темнели, придавали ее лицу выражение непримиримой суровости.
- Пока не понимаю, - мягко ответил Глеб Трофимович, качая головой.
- Я говорила о заведующем хирургическим отделением, о нашем достопочтенном Михал Михалыче, или, как мы между собой его называем, Нахал Нахалыче. Хорошо: светило хирургии, золотые руки, членкор. Но все это в прошлом. Сейчас ему восемьдесят лет. Бывшие золотые руки не могут вставить ключ в замочную скважину, они дрожат. А он продолжает делать операции, рискуя человеческой жизнью. Он обязан их делать по должности - две операции в месяц. Такой порядок, а вернее, беспорядок. Оперирует плохо, об этом все знают - и врачи и больные. Идут разговоры, люди возмущаются. А он не может этого понять, он пользуется своим прошлым авторитетом, эксплуатирует его. Ему бы давно уйти на пенсию, с почетом…
- Брусничкин сказал, что сейчас на пенсию добровольно не уходят, на пенсию выгоняют, - вставил Глеб Трофимович.
- Его не выгонишь, потому что он Нахал Нахалыч. В конце концов он мог работать консультантом. Так нет же, держится обеими руками за кресло заведующего отделением, трясущимися руками, и продолжает делать операции. Не понимаю я таких людей. Какой-то жестокий эгоизм сидит в них.
- Должностной эгоизм, - сказал Глеб Трофимович. - Да, ну и что, тебя поддержали?
- Открыто поддержал только один человек - наш рентгенолог. Двое меня осудили за резкость и неуважительный тон. Но было молчаливое большинство. Это "молчаливое большинство" подходило ко мне в перерыве и тайком, украдкой благодарило: мол, правильно, молодец. А вот рентгенолог оказался действительно молодцом. Он не только поддержал меня в отношении Михал Михалыча. Он поставил вопрос о лихоимстве и вымогательстве. Ведь до чего дошло: некоторые хирурги уже открыто требуют с больных плату за операции!
Все это знают, и все делают вид, что так и должно быть, что ничего в этом плохого и порочного нет, что все это чинно. За хирургами пошли дантисты, фармацевты. Попробуй достать в аптеке дефицитное лекарство! Не всегда получишь даже по рецепту. А по знакомству да втридорога - пожалуйста. И об этом говорил на собрании рентгенолог. В этой части его поддержали другие коммунисты, приводили конкретные факты, называли имена. Словом, собрание было бурным и, думаю, полезным. По крайней мере, и администрация и партбюро сделают для себя выводы.
- И выгонят тебя вместе с рентгенологом на пенсию, - смеясь, сказал Глеб Трофимович.
- Ну нет, такой номер со мной не пройдет. Вопрос о пенсии я решу сама. Уйду вместе с тобой, через два года. Да, кстати, по поводу "выгонят на пенсию". Есть у нас психиатр Воронецкий. Специалист не ахти какой, лодырь, но с претензией. Ему уже под семьдесят, и руководство наше решило проводить его на пенсию, все как полагается, с почетом. А он не хочет. Ему давно, еще лет пять тому, предлагали. Куда там, встал на дыбы. Писал жалобы во все инстанции, что его травят, от него хотят избавиться. Оставили. Вот он лет пять продержался так: шаляй-валяй. Начали поступать на него жалобы от больных. Ну, наконец решили проводить на пенсию, твердо решили. А он тоже решил - не уходить. И что бы ты думал? Сегодня на партсобрании выступил. Да как! Начал критиковать главврача, заведующую поликлиникой, секретаря партбюро. Надергал каких-то мелких фактиков, кляузных, подтасованных. И дал волю своему красноречию. А язык у него подвешен, как у хорошего юриста. Ты бы послушал: такой непримиримый борец за справедливость, такой непогрешимый правдолюб, такой принципиальный и прямой. Все удивились: что такое? И сразу все выяснилось, когда он закончил свою обвинительную речь примерно такими словами: "Я знаю, что это мое выступление мне дорого будет стоить, такого не прощают, я меня могут уволить с работы за критику, которую у нас не любят. Но, как гражданин и честный коммунист, я не могу молчать. Это мой долг - сказать правду в глаза". Конечно, все коммунисты поняли этот ход. Но представляешь положение начальства: отправь его на пенсию - снова начнет писать жалобы, мол, со мной расправились. Он выступал до меня, и я в своем выступлении назвала поступок Воронецкого бесчестным. Ты как считаешь, правильная поступила?