Глеб смотрел на золотые купы березовых рощ, на еще зеленеющий кустарник ольхи, на изумрудные ложбины, и вдруг слух его уловил в тихом прозрачном воздухе гул далекого боя. Он не сразу определил направление гула, но инстинктивно обернулся на запад. Перед ним метрах в трехстах был такой же холм, увенчанный памятником, - знаменитый Шевардинский редут. Как и в те далекие времена августа 1812 года, теперь там расположилась батарея. И открытый простор, какой-то прозрачно-звонкий, искристый, убегающий к таинственным опушкам дальних рощ, и эти бесчисленные памятники, разбросанные на большом пространстве, ощущение истории и современности навевали сложные мятежные думы, от которых Глеб испытывал грустную радость. Сразу обнаружился источник гула: справа, со стороны села Бородино, на запад шла эскадрилья наших бомбардировщиков.
На Бородинском поле начинался новый день. Из окрестных деревень выходили тысячи людей с лопатами, пилами и топорами - местные жители и москвичи, чтобы продолжать еще не завершенные работы по сооружению оборонительных рубежей. Надо было поторапливаться, потому что спешили от Вязьмы к Можайску фашистские танки и пехота, спешили до первых морозов победным маршем пройти по Красной площади и уютно расположиться в московских квартирах.
Глеб быстро сошел с холма и широко зашагал к Шевардинскому редуту. На высокой площадке возле обелиска, зажатого двумя мортирами, стоял в окружении группы бойцов и командиров комиссар полка Александр Владимирович Гоголев. Бледнокожее худощавое лицо было постоянно строгим, а в синих внимательных глазах светились незаурядный ум и доброта.
- Посмотри, Глеб Трофимович, - обратился Гоголев к командиру полка, - история повторяется: здесь в двенадцатом году стояла батарейная рота. Теперь стоит наша батарея.
Глеб посмотрел на древние мортиры, на обелиск и прочитал вслух:
- "Славному своему предку батарейной № 12 роте лейб-гвардии 3-я артиллерийская бригада".
- Тут вот еще надпись, - кивнул командир дивизиона капитан Князев на другую сторону обелиска.
Глеб сделал два шага и теперь уже прочитал молча, про себя: "Умер от ран капитан Можарок. Убиты 22 нижних чина". Не говоря ни слова, он повернулся лицом на запад, откуда должен появиться враг, и пристально всматривался в лесные дали, перелески и поля, что искрились за ветхими крышами деревни Шевардино. Это по правую руку. А прямо в одном километре начинался лес. Отсюда, от Шевардинского редута, до опушки - чистое поле. По нему пойдут фашистские танки и пехота, и здесь, на этом километре открытого поля, они найдут себе могилу от шквального огня артиллеристов. И, словно угадав мысли командира полка, Гоголев сказал с плохо скрытой горечью, глядя несколько левее, где от железной дороги кустарник приближался к редуту на расстояние каких-нибудь ста пятидесяти - двухсот метров:
- Они пойдут здесь, отсюда.
Глеб не ответил, только мельком взглянул влево, в сторону железной дороги, и подумал про себя: да, конечно, левый фланг наиболее опасен - там проходят магистральное шоссе и железная дорога, а фашисты предпочитают держаться дорог, тем более что после недавних дождей да вчерашнего снега по бездорожью не очень-то разбежишься на колесных машинах. Гоголев посмотрел на молчаливых бойцов и командиров, внимательно наблюдавших за командиром и комиссаром полка, и сказал с какой-то ярой убежденностью, как бы продолжая начатое:
- Они пойдут, но не пройдут. Здесь мы их остановим, на Бородинском поле. Отсюда мы не уйдем: умрем или победим. - Мягкое выразительное лицо его сделалось суровым.
Наступила торжественная тишина, не то царящее безмолвие, которое кажется извечным, навсегда установившимся, а именно торжественная сосредоточенность, ожидание чего-то еще. Тогда Глеб сказал, как бы продолжая мысль комиссара:
- Мы будем драться, не думая о смерти, как дрались наши предки - солдаты Кутузова.
- Лучше, отважней, в десять раз яростней, потому что мы - советские воины, защитники первого в мире государства рабочих и крестьян, - добавил Гоголев. - На нас с надеждой смотрит весь мир, все человечество. Нам нельзя не победить. Нельзя! Иначе - конец всему. Гибель цивилизации. Иначе - рабство… Рабство для всех.
Гоголев возбуждался, бледное лицо его порозовело. А на возвышенность редута поднимались все новые бойцы. Один сержант из тех старослужащих, которые прослужили в армии без малого шесть лет - увольнению в запас помешали освобождение западных земель Украины и Белоруссии, затем война с белофиннами, - неожиданно сказал, как бы про себя, но достаточно громко в натянутой тишине: