- Слушай, Паша, - шепчет Ананьин. - Ты отходи, а я останусь. Понимаешь, танк этот нельзя оставлять. Ты в безопасности на гребне заляжешь и прикроешь меня, когда я обратно побегу. Первым выстрелом снимай часового, иначе он меня прихлопнет. А потом шпарь по двери, не давай им выскочить, пока я буду мимо хаты бежать.
- Только смотри будь осторожен, зря на рожон не лезь, - согласился Голубев. Предложенный Ананьиным вариант его устраивал, и он, пригибаясь к земле, осторожно побрел по оврагу мимо родникового колодца, вделанного в бетонное кольцо, мимо избы, стоящей на косогоре оврага. И только он миновал избу, как к колодцу, гремя ведром, спустился солдат, настороженно посмотрел по сторонам, прислушался, что-то сказал часовому.
Ананьин затаил дыхание: вот бы "языка"! Хотя и понимал, что трудно его было бы взять бесшумно и почти на виду у часового. Он подождал, пока солдат с полным ведром вскарабкался на косогор и скрылся в избе. Повесил на шею автомат, достал из карманов противотанковую гранату и бутылку с горючей смесью. Не спеша вставил запал в гранату. Спешить было некуда - надо дать время Голубеву удобно расположиться. Подумал: "А что, если Пашка не успеет снять часового вовремя и не прикроет мой отход?" Мысль была неприятна, и он тут же прогнал ее: а, будь что будет - двум смертям не бывать, одной не миновать. Ему почему-то казалось, что самой серьезной опасностью для всего батальона и лично для него, Андрея Ананьина, стал именно этот танк, и если его не уничтожить, то погибнет весь батальон. Мысль эта сделалась навязчивой, она заслоняла все другие, мешала здраво подумать о том, что танк этот в Шевардино сейчас не единственный, что есть и другие, которые тоже встретят батальон огнем пушек и пулеметов.
Ананьин был доволен и даже рад, что остался один: так лучше, никто тебе не мешает, не навязывает тебе свою волю. Действуешь как знаешь, как тебе совесть подсказывает и твой воинский опыт. И сам за себя в ответе. Оступился, дал промах - жизнью своей расплачивайся. Он осторожно вышел из-под моста и, держа в правой руке гранату, в левой бутылку, на локтях пополз по неглубокому кювету. Он двигался мягко, расчетливо, прижимаясь к земле белым маскировочным халатом, но снег все-таки шуршал под ним, и он опасался, что его могут услышать и справа - часовой у избы, и слева - экипаж в танке. Полз медленно, мешали халат и автомат, и каждый метр давался с трудом, хотя ползти надо было всего метров десять, чтобы оказаться на одной линии с танком. А когда он был уже у цели и оставалось сделать бросок, услышал недалекие голоса - разговаривали немцы, идущие от костра в сторону танка, - возможно, шли в избу, что над оврагом напротив колодца. Шли к колодцу за водой, гремя ведрами, и Ананьин понял, что встречи с ними никак не избежать, и эта встреча путала все его планы. Почувствовал явственно, как по спине пробежали мурашки. Конечно, он может сразить их очередью из автомата, но тогда едва ли выгорит дело с танком. А солдаты все ближе к дороге. Их темные неуклюжие силуэты четко рисуются на фоне мечущегося пламени костра. Надо бы приготовить автомат, но Ананьин что-то медлит. Солдаты подошли к танку, один грохнул пустым ведром по броне, окликнул:
- Зигфрид!
Решение пришло мгновенно, и так же мгновенно, чуть приподнявшись, Ананьин бросил гранату в корму танка и прилег к земле. А как только прогремел взрыв, он подхватился и, прыжком очутившись у танка, неистово ударил бутылкой по развороченному взрывом радиатору. В азарте и волнении он слишком близко, почти в упор, приблизился к танку и слишком сильно ударил по нему бутылкой, так что она раскололась вдребезги, а горящие осколки стекла разлетелись во все стороны, как при взрыве гранаты. Упругое пламя охватило танк, но от близкого расстояния часть брызг попала на Ананьина. Загорелся халат в нескольких местах, и это теперь демаскировало его. И хотя, как было условлено, Голубев стрелял по часовому и по окнам избы из винтовки, огонь его оказался малоэффективным, особого вреда немцам не принес, потому что Голубев занял позицию на значительном расстоянии от избы, да и видимость была неважнецкая - он часто часового вообще терял из виду. Зато Ананьин оказался довольно заметной мишенью для немцев. У самого колодца он упал, раненный двумя пулями в ноги, но, разгоряченный, боли сразу не почувствовал, навалился автоматом на бетонное кольцо колодца и начал длинной очередью поливать избу, из которой выбегали эсэсовцы. И не заметил, как разрядил весь магазин, до последнего патрона. А запасного не было, не хотел тащить лишний груз, идя в разведку. На него навалились несколько фашистов, скрутили руки, били прикладами и кулаками по голове до потери сознания. Очнулся в избе, промокший до нитки, подумал: где же это он так искупался? Он лежал на деревянном, залитом водой полу. За окном серел рассвет, на столе, за которым сидел офицер СС, густо коптили две плошки. Один солдат стоял у порога, расставив широко ноги и скрестив на животе пудовые кулаки, другой, из унтеров, сидел на деревянных полатях. Он был за переводчика. Спросил на довольно чистом русском языке: