Как-то прошел слух – идут с востока русские, чтобы дать туркам великий бой и избавить христиан от податей. Согнал наш турок народ на плотину с лопатами и кирками. Сделали они в одном месте пробоину. Хлынула вода в пролом и размыла все. Собственными руками поджег турок мельницу и глядел, как она горит, пока от нее одна зола не осталась. Тогда хлестнул турок коня плетью и ускакал со своими слугами. А слуги его были христиане. Поднявшись на холм вместе с хозяином, перемигнулись они, напали на турка сзади, повалили наземь и порешили. Забрали пояс с деньгами, а труп бросили на съедение хищным птицам. В село воротились, ведя в поводу хозяйскую лошадь. На другой день понаехало русских видимо-невидимо. Раскинули они на лугу свои шатры и задержались тут до поздней осени. Веселились и плясали вместе с крестьянами за околицей. Учились по-нашему говорить. Карманы у них битком набиты рублями. И был среди них один казак, теперь уж не вспомнить, как его настоящее имя, но крестьяне звали его Джантой. Побился он с парнями об заклад, что один войдет в город Турну, где еще хозяйничали турки, накупит целый ворох платков для всех баб, что ему приглянулись, и вернется от басурманов цел-невредим. Потом вскочил на коня. И ускакал. Селяне гурьбой проводили Джанту до околицы. Никому не верилось, что доведется увидеть его снова, что вырвется он от турок живым и невредимым. Не одна баба уже оплакала его. Дело это было утром. А к вечеру солдат воротился. Только пена с коня клочьями летела. Рассказал он, как проник в турецкий стан. Прежде чем въехать в город – а там полно было турецких сторожевых караулов, – накинул он турецкую шинель и надел феску. Никто на него не обратил внимания. На главной улице спешился, купил табаку, хлеба и обещанные платки. Вскочил на коня, сбросил с себя турецкую шинель и феску. Выхватил из ножен саблю и врезался в гущу турок, слонявшихся по улице. Снес трем-четырем туркам головы, улюлюкая и крича по-русски. Ужас обуял турок. Торговцы в панике позакрывали свои лавки. Люди разбежались кто куда. Все решили, что город захватили казаки. Пока смекнули, что казак-то всего один, Джанта уже перемахнул через шлагбаум и умчался в лес, к Мэгуре де Пазэ. Тут уж его поминай как звали. Остались турки в дураках… Показал казак окровавленную свою саблю. Вынул платки, косынки да накидки. На другой день молодухи щеголяли в дареных обновах… А как отпустили морозы, ушли русские к Дунаю, отбили крепость, прогнали нехристей за реку на вечные времена. Случилось это, когда бабка моя была еще молодой, спустя несколько лет после восстания. И моя бабка тоже носила платок, подаренный казаком после захвата крепости и изгнания турок.
Тетушка Уцупэр смеется и часто моргает, словно пытаясь сдержать навернувшиеся на глаза слезы…
Уже брезжит рассвет, но солнце еще не взошло. Предутренний ветерок, как и вчера, набегая, раскачивает во дворе шелковицы, акации и тополя. По небу к западу несутся рваные тучи. На утоптанной земле копошатся куры. Немного их.
Село проснулось. Слышно, как мычат волы. Колодезный журавль поднимается и опускается, поднимается и опускается.
Женщина оглядывается вокруг. Присматривается. На этом клочке земли, с человеком, подле которого она провела первую ночь, в окружении этих колючих акаций, за этим плетнем, среди женщин, что еще до восхода солнца спешат к колодцу, шаркая голыми пятками по стылой земле, предстоит ей жить… Предстоит жить! Долго ли, коротко ли? Никто не знает, сколько кому отпущено дней… Таков уж закон природы – никому не ведомо, как долго суждено ему волочить прицепившуюся к ногам тень…
– Была бы охота, Дарие…
– Как не быть охоте!
Тетушка Уцупэр сидит, как сидела, у печки. Язык у нее работает что твоя мельница. Я гляжу, как движутся ее длинные зубы, не умещаясь во рту. Женщины вовсе не замечают отца, который время от времени заходит в комнату. Входит и выходит, занимаясь своими делами. И меня тоже никто не замечает.
Наконец тетушка Уцупэр выдохлась. Теперь говорит мама, говорит ровно, неторопливо. События, о которых она рассказывает, произошли давно, когда она была молодая, когда у нее еще не было морщинок-под глазами и мелких складок на лбу. Мама становится красивой, лишь когда улыбается. А это так редко! Все, кого я вижу вокруг, тоже редко смеются. Обычно они не в духе, ходят с хмурыми лицами. Они сумрачны и осенью, когда идет дождь, и весной, когда тают снега, и после того, как снег сойдет и там, где только что жирно чернела земля, пробьются зеленые всходы. Сумрачными остаются они даже летом, когда наливается соком черешня. И когда созревает в полях пшеница, и ее золотисто-зеленое море, раскинувшееся из края в край, жадно поглощает от восхода и до заката щедрые потоки солнечных лучей.
– Дарие, признайся, у тебя хорошая память? Быть может, минувшие годы закрыли прошлое серой пеленой? И пеплом своей тоски ты посыпаешь все, о чем хочешь рассказать?.. Постарайся припомнить…
– Я все прекрасно помню, хоть и много воды с той поры утекло… Ничего не забыл. Отчетливо представляю каждую травинку, которую сорвал, чтобы сплести колечко на палец. Каждый одуванчик, которому я, играя, сбил головку. Помню каждую из пойманных мной бабочек и чудесные живые краски, которые я бездумно стирал с их крыльев. Помню следы, оставленные волами, следы, из которых я пил в полях дождевую воду. Помню все, что пригрезилось во сне, и все, что видел наяву, с открытыми глазами. Помню каждый кусок, отправленный в рот, и каждый день, когда во рту не было ни крошки. Помню каждый звук, слышанный мной, и каждую песню, которая звенела и плакала в моей душе, каждый тычок, пощечину и подзатыльник, полученные в те времена или позднее. Ничто из тех лет не умерло во мне. Умерло многое из того, что я видел, слышал или пережил позднее. Но как можно забыть мать или отца? Как можно забыть моих братьев и сестер? Как забыть наших родственников, наших соседей и само наше село? Разве можно забыть наш тополь, акации, шелковицы? Лица и поступки людей? Нет, ничего этого я не забыл.
– Много выстрадала я из-за Георге. Теперь он уехал из дому. Учится. Хочет стать священником. Он к ученью способный. Я любила его, как своих детей. Но он ни разу не назвал меня мамой. Ни разу ничего не принял из моих рук. Всегда смотрел на меня враждебно. Как только мы оставались одни, дразнил и осыпал бранью. Я никогда не жаловалась мужу. Наверно, парню крепко бы досталось, а я этого не хотела. А с Ляной я натерпелась еще больше. Я сказала мужу, чтобы он забрал девочку домой. Он пошел было. Да жена Жигоя не отдала. Первый день я не выходила со двора. Видела, что соседки следят за мной. Они, как сороки, торчали на заборах. Кругом одни глаза – подсмотреть, что я делаю, да одни уши – подслушать, что я говорю. А что было подсматривать? Что подслушивать? Я подмела двор, обрызгала землю водой. Сожгла мусор, насыпала зерна курам, умыла своих детей, приготовила мужу поесть. А они все выжидали, не случится ли чего. До сих пор не знаю, чего они ждали в тот день. Шептались, искоса посматривали в мою сторону. Когда я оборачивалась к ним, они опускали глаза. К вечеру зашла ко мне невестка, жена Войку, одного из старших братьев мужа. По соседству живет. Тогда, как и сейчас, наши дворы разделял только дощатый забор.
«Ты новая жена Тудора?»
«Да».
«У тебя двое детей?»
«Двое».
«И у Тудора двое».
«Знаю».
«Думаешь, уживешься?»
«Думаю, уживусь».
«А я думаю, ничего из этого не выйдет».
«Почему?»
«Тудор скверный мужик».
«Чем же скверный?»
«Скоро узнаешь».
«Вот узнаю, тогда и посмотрю, как быть. А пока слышать ничего не хочу».
«А я тебя упреждаю».
Она думала огорошить меня, на испуг взять. Осердилась я. По предложила ей сесть. Она отказалась.