Но внезапно копыта коня заскользили по гладким камням, и это вырвало Иосифа из дремы. Каган подобрал повод и оглянулся на Давида:
– Далеко еще?
– Здесь, рядом, – поспешно ответил телохранитель. – За тем валуном, – указал он рукой, – тропа вниз пойдет, а там река.
Давид не соврал. Вскоре показался широкий уступ, ступенями спускавшийся к быстрой и шумной горной речушке. На берегу мутного потока охотники спешно готовили охотничий лагерь. Ставили палатки, натягивали небольшой шелковый шатер, торопились, чтобы успеть к приезду кагана. Посреди лагеря горел костер. Над костром, на длинном вертеле, жарилась баранья туша. Вокруг нее суетился дородный кухарь. Он проворачивал вертел, подрумянивая баранину, изредка острым ножом срезал тонкие ломтики мяса, отправлял их в рот и довольно цокал языком.
– Ну, вот… – проворчал Иосиф. – Еще дичины не добыли, а уже жарят.
– Так ведь с дороги подкрепиться не помешает, – Давид отогнал назойливую муху, норовившую усесться на взмокший лоб. – И потом, охота только завтра…
– А это кто таков? – каган на кухаря пальцем показал.
– Из местных он, – ответил телохранитель.
– Знает, кто я?
– Нет, – покачал головой Давид. – Для него мы знать столичная, поохотиться приехали.
Взглянул Иосиф на воина одобрительно, а потом спросил:
– Надежен?
– Очень любит свою дочь. Одна она у него. Вся семья прошлым летом от оспы вымерла, только дочка младшая и осталась, вот он над ней и трясется, – улыбнулся Давид, – а девчонка у нас в заложницах. – Потом смутился и добавил: – Была у нас.
– Что значит «была»?
– Красивая больно оказалась… вот ребята и не утерпели…
– Ну, и…
– Никто и не ожидал, что она так перепугается, – Давид пожал плечами. – Падучая у нее случилась, билась в судороге так, что затылок об пол размозжила. Растерялись ребята, она и сдохла…
– Он знает? – кивнул Иосиф на кухаря.
– Нет, конечно, – снова пожал плечами телохранитель. – Зачем ему зря беспокоиться?
– Это хорошо, – кивнул каган.
В становище заметили всадников и засуетились еще больше. А кухарь, увлеченный своим делом, только мельком взглянул на конников и отправил в рот очередной кусочек баранины. Но тут кто-то заругался на него, и до толстяка наконец дошло, что высокий гость подъезжает к лагерю. Забыв о жарком, кухарь изумленно уставился на кагана. Так и застыл, выпучив от удивления глаза и раззявив рот. Видно, впервые видел так близко толстяк сановника столичного, а может, почуял Божественную силу, исходящую от Иосифа, и от этого совсем растерялся.
Каган сошел с коня, взглянул на зажатый в руке кухаря нож, потом втянул носом воздух, поморщился и, криво усмехнувшись, бросил толстяку:
– Сожжешь мясо, я велю тебя самого на вертел нанизать.
Спохватившись, кухарь всплеснул руками и еще усерднее принялся за свою работу.
– Вели ему, чтоб уксусом сильно не поливал, – тихо сказал Иосиф телохранителю, кинул поводья подбежавшему конюху и пошел к шатру. – Ты же знаешь, – бросил он на ходу Давиду, – изжога у меня.
Ближе к вечеру, когда солнце едва не распороло свое горячее пузо о вершину далекой горы, сытый и довольный каган по обыкновению вытянул свои длинные ноги возле догорающего костра. Тонкой веточкой он выковыривал кусочки пищи из зубов, вспоминая недавний обед. Кухарь действительно постарался. Барашек получился славный, и любимое хиосское вино оказалось как нельзя кстати.
Рядом с каганом расположился верный телохранитель. Давид старательно боролся с навалившейся дремотой, усердно таращил глаза на огонь и украдкой позевывал в кулачок. Это какое-то время забавляло кагана. Он понимал, что воин устал и мечтает о том, чтобы хозяин поскорее отправился в шатер и наконец-то дал Давиду выспаться после нелегкого дня. Но кагану пока не хотелось спать, а до мук телохранителя ему не было никакого дела. Остальные-то, вон, тихонько, стараясь поменьше шуметь, чтобы не тревожить каганов покой, в отдалении готовят снаряжение к предстоящей охоте. А уж начальнику его стражи и подавно нечего дрыхнуть. Потерпит.
Иосиф пожевал веточку, посмаковал горьковатый привкус коры и сплюнул в огонь. Языки пламени вдруг напомнили ему о том давнем пожаре, когда он, еще совсем молодой, полный радостной злости, ворвался со своими верными сторонниками в отцовы покои. Отец почти не сопротивлялся, только швырнул в убийц горящую лампу. Не попал, конечно. Лампа ударилась о стену, масло разлилось, и дорогие расшитые занавесы вспыхнули.
Именно тогда в той, окрасившейся в алое опочивальне, задыхаясь от гари и зажимая уши, чтобы не слышать криков умирающего родителя, Иосиф поклялся никогда не иметь детей.
«Интересно, – подумал каган и украдкой взглянул на Давида, – а что было бы, если бы отец оказался более решительным, собрал бы силы в кулак да и ударил по мятежному сыну? Или ему вправду надоело то, что другие называют гордым словом Власть?.. Вот как мне теперь… а может…» – Каган на мгновение застыл, глядя на огонь, потом тряхнул головой, прогоняя дурные мысли, и сказал вслух твердо:
– Нет. Не сейчас.
– Что?! – насторожился Давид и принялся тереть глаза. – Что-то не так?
– Все в порядке, – усмехнулся Иосиф. – Ты, смотри, себе синяки не натри.
– Я ничего… – телохранитель поспешно отдернул руку.
– Вот и я ничего, – хмыкнул старик.
Между тем быстро темнело. В горах всегда так – только что светло было, и враз темень, хоть глаз коли. Не любят горы сумерки – либо день белый, либо ночь темная, а третьего им не дано. Всегда это злило кагана Хазарского, вот и теперь злит. Потому, наверное, что сам он мир на белое и черное делит. И белое – то, что ему подвластно, а черное – то, что подчиниться должно… или умереть. Этим он на горы похож, вот только стареет каган, боится себе в том признаться, а все равно чувствует. А горы… до него они стояли и после него стоять будут, разделяя время на день и ночь.
Невеселые думы у кагана, но виду он не подает. Сидит, молчит, на огонь смотрит. Притихло становище, в дрему погрузилось, завтра с рассветом вставать.
Зевнул Иосиф, сощурился, щеку, мошкой ужаленную, почесал, сказал тихо:
– Ты, Давид, с кухарем щедро расплатись. И за барана, и за дочку золотом отсыпь, чтоб обиды он на меня не держал.
Удивился Давид, не ожидал он такого. Каган брать привык, а тут вдруг расщедрился.
– Как прикажешь, – ответил хозяину.
– Прикажу, – кивнул старик. – И еще… – снова зевнул Иосиф.
– Ложе в шатре уже застелили, – поспешно сказал телохранитель.
– Все. Спать нужно. – Нравилась кагану расторопность Давида, правда, раздражала порой.
– Я велю, чтобы воды нагрели. – Телохранитель потянулся, встал, направился к шатру, потом остановился, хотел сказать что-то еще, но…
Длинная черная стрела прошуршала оперением в ночи, пробила шею Давида, прорвала гортань и вылезла наружу. Воин несколько раз открыл и закрыл рот, словно порываясь что-то сказать, и все никак не мог взять в толк, почему он не может этого сделать. Вместо слов из его рта вырывалось лишь изумленное бульканье.
Вначале Иосиф даже не понял, что произошло. Он просто сидел и смотрел, как кровь сбегает по древку торчащей из Давидовой шеи стрелы вязким ручейком… как густой пенистый поток срывается с острого наконечника и падает вниз тяжелыми каплями.
И тут Иосиф наткнулся на взгляд своего телохранителя. Изумление, растерянность и ужас в глазах Давида вдруг открыли кагану страшную тайну. И, словно в подтверждение этой жуткой догадки, вторая стрела ударила воину в бок и застряла между ребер. Давид всхлипнул, сделал неуверенный шаг вперед, будто извиняясь, развел руки в стороны и рухнул лицом в костер, обдав кагана мириадами искр.