— Хорошо, я загадаю желание, но этот кекс мы разделим на двоих, — произнесла я с легким смешком.
Закрыв глаза и придвинувшись ближе, я прошептала:
— Я хочу... увидеть Луан, — и задула свечу. — Знаешь, — я откинула волосы с лица и встретилась с его серыми глазами, которые стали казаться такими родными. — Я ненавижу это время года, — призналась я с грустью.
Он наклонился вперед, поставив локти на стол, и внимательно посмотрел на меня — как делал это каждый раз.
— Последние три года мне очень одиноко. После смерти бабушки и отъезда Луан всё изменилось.
Я грустно пожала плечами, чувствуя, как ком подступает к горлу, и даже не пыталась сдерживать эмоции. Я всегда позволяла себе выражать то, что чувствую: если хотелось плакать — я плакала.
— Моя жизнь похожа на бесконечную дорогу, где только колеса решают, что я назову домом. Я давно сбилась со счета, сколько их было с самого рождения. Но, знаешь, я не жалею об этом. Вряд ли я могу продержаться долго на одном месте — я слишком свободолюбива.
Первая слеза скатилась по щеке, но я не стала ее вытирать, снова поднося сигарету к губам.
— Мустанг — так меня называла бабушка, — тихо начала я, не отводя взгляда от дымящейся сигареты между пальцев. — Ее звали Неома, — я улыбнулась, вспоминая ее мягкий голос. — Мне нравится быть свободной, Массимилиано, бежать так далеко, как только можно, чтобы ни перед кем не отчитываться, танцевать, когда хочется, выкуривать столько сигарет, сколько посчитаю нужным, плакать тогда, когда мне приспичит… — слабая усмешка скользнула по губам, когда я смахнула одну непрошеную слезу. — А плачу я много, — повторила я с хриплым смешком, подперев щеку кулаком. — Но иногда… иногда хочется, чтобы рядом был кто-то еще. Раньше была Луан, и это было здорово. Она шла своей дорогой, а я — своей, но в конце концов мы возвращались друг к другу.
Я облизнула губы, ощущая вишневый привкус помады, и стряхнула пепел с сигареты.
— Когда Луан была здесь, мы не отмечали Рождество. И… в каком-то смысле, это и было нашим празднованием. Понимаешь, о чем я? — спросила я, усмехнувшись и пожав плечами. — Просто хочется, чтобы мы снова были вместе. Я хочу почувствовать ее запах, снова ощутить аромат ее волос, масла ши на коже, запах марихуаны, хочу смеяться вместе над всякими глупостями, — прошептала я, опуская взгляд на свои пальцы, где красный лак на ногтях начал облезать.
Массимилиано приподнял мой подбородок, заставляя встретиться с ним взглядом. Он не стал вытирать мои слезы или что-то говорить. Он просто смотрел на меня, что меня вполне устраивало.
— Знаешь, — улыбнулась я ему сквозь слезы, — иногда я представляю, каково это — встретить Рождество или Новый год в Париже. Не хочу звучать банально, но Париж для меня... особенный. Хотела бы увидеть Эйфелеву башню, гулять по улицам, особенно в рождественскую ночь. Должно быть, там так красиво, так... романтично…
Я мечтательно вздохнула.
— О, похоже, во мне снова проснулся поэт.
Я замолчала, всматриваясь в его глаза. В них была какая-то пустота, и я невольно задавалась вопросом, что сделало его таким. Человек передо мной оставался загадкой, которую мне не разгадать — но, пожалуй, именно в этом и было его очарование. Эта таинственная аура притягивала меня всё сильнее. Он не раскрывал свою душу, не смеялся, не улыбался — только наблюдал. Интересно, что он думал, глядя на меня? Видел ли просто легкомысленную девчонку или женщину? Я надеялась на второе, потому что сама видела в нем мужчину, которого желала больше всего на свете. Хотела, чтобы он лишил меня невинности, научил меня, что значит быть с мужчиной. Что такое жадные, властные поцелуи…
Я хотела его.
— Ты много говоришь, — наконец произнес он, и его глубокий баритон успокаивал меня лучше, чем медленно убивающий сигаретный дым.
Я невольно улыбнулась, наслаждаясь теми редкими словами, что он себе позволял.
— Глазами, — добавил он, продолжая играть монетой между пальцами.
— Я хочу прикоснуться к тебе... — хрипло вырвалось у меня прежде, чем я успела себя остановить. — К твоему лицу, волосам, плечам, — мой взгляд опускался с каждым словом, — рукам, пальцам. — Можно? — наконец спросила я. — Можно прикоснуться к тебе, Массимилиано? — словно спрашивала, сможет ли он полюбить меня, принять такой несовершенной, какая я есть.