— Ну а теперь сними шаль, — сказала ей тетка Анто. — Впрочем, обожди, я сама. Вот ты и дома...
— И она здесь полная хозяйка, — робко прибавил дон Кирико с грустной и ласковой улыбкой.
— Слышишь? — подхватила мать Марастеллы, чтобы побудить зятя сказать что-нибудь еще.
— Да, хозяйка надо мной и надо всем, что тут есть, — продолжал Кирико. — Пусть она твердо помнит это. Здесь возле нее будет человек, который станет любить и беречь ее, как родная мать. И она ничего не должна бояться.
— Конечно, чего ей бояться! — подтвердила тетка Анто. — Ведь она уже не ребенок! Что это еще за страхи! К тому же у нее будет теперь немало забот... Разве не так? Правда ведь?
Марастелла несколько раз утвердительно кивнула головой; но, как только тетка Анто и обе ее подруги собрались уходить, она снова разразилась рыданиями, кинулась к матери и крепко обхватила ее за шею.
Та с мягкой настойчивостью высвободилась из объятий дочери, в последний раз наказала ей всецело ввериться супругу и уповать на Бога, а затем удалилась вместе со своими спутницами, которые тоже утирали слезы.
Девушка замерла возле двери, которую мать, уходя, неплотно притворила; закрыв лицо руками, она старалась подавить рыдания; между тем от легкого дуновения ветерка дверь неслышно приоткрылась.
Сперва Марастелла, все еще закрывавшая лицо руками, этого не заметила; внезапно ей показалось — Бог знает почему, — будто в душе ее мгновенно воцарилась какая-то блаженная пустота, как это бывает во сне; издали доносился дрожащий непрестанный стрекот кузнечиков, в комнату проникало пьянящее благоухание цветов. Она отняла руки от глаз и увидела, что кладбище залито ярким светом луны: он, казалось, околдовал землю — так неподвижно и отчетливо вырисовывались вокруг все предметы.
Дон Лизи Кирико приблизился, чтобы притворить дверь. И тогда Марастелла внезапно содрогнулась от ужаса; забившись в угол, она крикнула:
— Умоляю, не прикасайтесь ко мне! Кирико, пораженный этим невольным взрывом отвращения, замер на месте.
— Да я ведь до тебя и не дотронулся, — пробормотал он. — Я хотел только дверь притворить.
— Нет-нет, — быстро проговорила Марастелла, стремясь удержать мужа подальше от себя. — Оставьте ее открытой. Я уже больше не боюсь!
— Как же нам теперь быть?.. — пролепетал дон Кирико, чувствуя, что у него опускаются руки.
Вокруг все было тихо. Сквозь полуоткрытую дверь доносилась лишь далекая песня крестьянина, беззаботно возвращавшегося домой, в деревню, при свете луны; снизу, с лугов, поднимался запах свежескошенного сена, особенно сильный в ночной прохладе.
— Если ты позволишь мне пройти, — сказал огорченный и глубоко униженный Кирико, — я запру калитку: она так и осталась открытой.
Марастелла все еще стояла в углу комнаты и даже не пошевелилась. Лизи Кирико медленно направился к ограде; он уже собрался было возвратиться, как вдруг увидел, что она бежит ему навстречу как безумная.
— Где тут, где тут мой отец? Покажите мне! Где его могила?
— Ну что ж, ты права. Я тебя туда провожу, — ответил он глухо. — Каждый вечер, перед сном, я обхожу все кладбище. Ведь это моя обязанность. Нынче я этого не сделал из-за тебя. Пойдем. Фонарь не нужен. Нам будет светить небесный фонарь.
И они пошли по дорожкам, посыпанным гравием, среди зарослей цветущей лаванды.
Повсюду под лучами луны белели могилы богачей; а железные кресты на могилах бедняков отбрасывали темные тени, и могло показаться, будто кресты эти лежат прямо на земле.
Еще отчетливее и яснее, чем прежде, с полей доносился дрожащий стрекот кузнечиков, и вдали неумолчно рокотало море.
— Вот здесь, — проговорил Кирико, указывая на невысокую скромную могилу, на которой был положен камень в память о несчастном случае и о трех людях — жертвах выполненного долга. — Здесь же лежит и Спарти, — прибавил он, видя, что Марастелла, рыдая, упала на колени перед могилой. — Ты поплачь тут... А я пойду чуть дальше, вон туда...
Луна невозмутимо взирала с небес на маленькое кладбище. И только она одна видела в ту чудесную апрельскую ночь две черные тени, черные тени на желтом гравии возле двух могил.
Дон Лизи Кирико, склонившись над могилой своей первой жены, плакал навзрыд:
— Нунциа, Нунциа, слышишь ли ты меня?!