— Что-о?! Ты осмелился следить за мной! Ну подожди у меня!
Гордвайль не двинулся с места.
— Пошли! — она с силой дернула его. — Домой!
Гордвайль подчинился молча, как подчиняются полицейскому, и поплелся за ней. Недалеко от дома он опомнился и пролепетал:
— Но я только хотел немного прогуляться. Воля случая, что мы встретились, не более того… И я еще не хочу домой.
Tea промолчала, и Гордвайль продолжал идти за ней. Они вошли в комнату.
— Зажги лампу! — приказала Tea. — Вот тебе! — вскрикнула она, как только он зажег керосиновую лампу, и изо всех сил хлестнула его по щеке.
— Ты с ума сошла! — только и вымолвил Гордвайль, наклоняясь за упавшей на пол шляпой.
— И если ты еще раз осмелишься следить за мной, я выкину тебя из дома как собаку! Ты понял?! Не твое дело, с кем я встречаюсь! Заруби себе на носу раз и навсегда, если тебе это так интересно, что я сплю с каждым мужчиной, который мне нравится, — со всеми! И со всеми твоими друзьями!..
Все время, пока она говорила, Гордвайль стоял перед ней и смотрел ей прямо в лицо. Сознание его вдруг стало чрезвычайно ясным, как если бы от пощечины он неожиданно протрезвел после многодневного запоя. В этот миг он не испытывал никакой злости. Но, как бывает при внезапном внутреннем озарении, впервые с тех пор, как они познакомились, он увидел, насколько она безобразна, и все ее слова о том, что она спит с каждым подвернувшимся под руку мужчиной, показались ему забавной, невозможной выдумкой… Мысль о ребенке всплыла у него в голове. Его ребенке, который должен появиться на свет через пять месяцев, если он не ошибся в расчетах, и радость забилась у него в груди. Он шагнул к дивану и сел как был — в пальто и со шляпой в руке. Но тотчас вспомнил, что собирался прогуляться, и снова поднялся. Tea тем временем принялась мыть руки. Вдруг Гордвайль услышал свой голос, спокойный, как будто ничего меж ними не произошло:
— Знаешь, Tea, сегодня доктор Крейндел сообщил мне об увольнении. Через месяц считая с сегодняшнего дня.
Tea повернула к нему голову и молча посмотрела на него.
— Дела, мол, идут плохо, и он вынужден меня уволить.
— Ты так говоришь, словно это доставляет тебе удовольствие, — сказала Tea, и, к его удивлению, в ее голосе не осталось ни малейшего воспоминания о давешней вспышке ярости. — Мне все равно, где ты берешь деньги, но доставать их ты должен! — И снова принялась тереть руки щеткой. — Или ты, может, думаешь, что я должна работать и содержать тебя?!
— Ничего я не думаю. Что делать? Я же не виноват, что так вышло. Деньги постараюсь достать. Пока что вот могу дать тебе пять шиллингов. Взял взаймы до жалованья.
— Хорошо! Положи на стол. А остальное меня не волнует! Тебе известно, что мне нужно хорошо питаться из-за ребенка? Прими это к сведению!
— Конечно, конечно! Я все отлично знаю!
То что она вспомнила о ребенке, и при этом так, будто ребенок имел к нему непосредственное отношение, вызвало у Гордвайля ощущение счастья. Значит, все, что высказано ею вчера и на что намекалось уже много времени, не более чем выдумка, призванная вывести его из себя… И только то, что вырвалось у нее сейчас непроизвольно, — правда… И нечего в этом копаться!.. Желание прогуляться в мгновение ока пропало у него. Он стал снимать с себя пальто, но вдруг передумал.
— Может быть, хочешь, сходим вместе в кафе? Раз в год это может быть интересно — с мужем, — насмешливо проронил он.
Он был уверен, что она откажется. Но она почему-то согласилась. Только попросила, чтобы он сначала сварил еще кофе. Выпив чашечку и закурив, она позвала мужа и посадила его себе на колени.
— Выходит, ты вовсе не трус, кролик? Или все-таки трус?
— Трус? Не знаю. Чего бояться?
— Так. Например, я могу ведь встать однажды темной ночью и придушить тебя, ха-ха! Там, на твоем диванчике, когда ты будешь крепко спать… Не боишься?
— Нет, не боюсь. Ты не способна на такое. Да и зачем тебе?! А и придушишь — мне все равно.
Tea отрывисто рассмеялась. И, словно решив попробовать, свела пальцы у него на горле и легонько надавила.
— Например, так! — сказала, недобро смеясь, и надавила сильнее.
Гордвайль развел ее руки в стороны. Острый страх пронизал его тело, как электрический ток.
— Ты же сказала, во сне, а не наяву, — вынужденно улыбнулся он.
Сидеть у нее на коленях было неудобно. Tea стала вдруг чужой, таящей угрозу, в этот момент она, казалось, действительно была способна на поступок такого рода. Невесть почему ему на ум пришло воспоминание о старом детском страхе, который вызывал у него единственный в местечке публичный дом, когда ему случалось проходить вечером мимо. Это было стоявшее на небольшом холме здание, одиноко возвышавшееся на самом краю городка, здание с маленькими, завешенными красными занавесками окнами, сквозь которые пробивался тусклый красноватый свет. Перед домом бродили горластые пьяные солдаты, то и дело исчезая внутри и появляясь снова, и каждый раз, когда дверь на секунду распахивалась, изнутри доносились развязный смех и громкое бренчанье пианино. Гордвайлю было тогда четырнадцать лет, и назначение дома было ему неизвестно, но он чувствовал, что там происходит что-то особенное, необычное. В воображении рисовалось нечто вроде разбойничьего вертепа. Этот страх перед злачными местами сохранился у него до сих пор и почему-то вспомнился теперь. Он дернулся и слез с коленей жены, та курила, о чем-то задумавшись и опустив глаза. В комнате стояла тяжелая, давящая атмосфера. Гордвайлю показалось, что свет керосиновой лампы стал тусклее, и он открутил фитиль.