Гордвайль поколебался с минуту, не стоит ли зайти куда-нибудь перекусить. Он совсем не чувствовал голода. Но в конце концов сдался и, завернув в маленькую столовую на Нордбанштрассе, заказал говяжье жаркое и кружку пива. Потом поехал в больницу, опоздав на полчаса.
В палате для новорожденных, длинной комнате с множеством окон — сейчас все они были распахнуты — стояло штук тридцать белых кроваток. Часть грудничков спала, другие жалобно попискивали. То и дело входили и выходили сестры. В окна были видны зеленеющие во дворе деревья, четкие квадратные газоны, отделенные друг от друга посыпанными гравием дорожками с зелеными скамейками по сторонам. Долговязая рыжая сестра, уже узнававшая Гордвайля, подвела его к ребенку — номер двадцать шесть, вынула того из кроватки и передала в руки отцу со словами: «Хороший мальчик, никогда не плачет!» — и сразу же добавила, как обычно: «Не целовать, не трогать лицо!» И осталась стоять рядом, наблюдая. Гордвайль держал запеленутого в белые пеленки младенца на руках, улыбался ему и чувствовал безграничное счастье. Он с радостью заметил, что маленькое личико, сразу после рождения словно лишенное черт, почти стертое, с каждым днем все более обретало ясное индивидуальное выражение.
— Так что, желторотый, — громко говорил Гордвайль, — у нас уже и нос есть, и подбородок, и рот смеется, как у больших. Как у Гете, например, или у Канта. А это самое важное для нас, не так ли? Не так уж много пройдет дней, и мы пойдем ножками, как все люди. А пока будем верно носить тебя на руках — можешь на нас положиться.
Он почувствовал присутствие сестры и сбился с тона. Со смущенной улыбкой выговорил:
— И вправду хороший мальчик, почти совсем не плачет, сорванец. Отлично!
В тот же миг малыш сморщил личико и зашелся в плаче. Гордвайль стал качать его на руках. У него вдруг возникло странное желание подбросить его вверх, к потолку, и тут же поймать, но, сразу же опомнившись, он сдержался. Посвистел ему прямо в лицо — ребенок не унимался. Тогда сестра выхватила его у Гордвайля и вернула в кроватку.
— Хватит! Нельзя утомлять ребенка!
Пришло время уходить. Но прежде Гордвайль склонился над кроваткой и сказал, как говорят со всепонимающим собеседником:
— Друг мой, ты выставляешь себя на посмешище! Совсем некрасиво! Но если тебе именно этого хочется — тогда пожалуйста! Немного поплакать тебе тоже не повредит. А я пойду доставать для тебя коляску, красивую коляску, достойную вашей светлости. Вот увидишь, дворец, а не коляска!
Малыш замолчал, как будто сообщение о коляске утешило его.
— Так-то лучше для такого парня, как ты!
Помахав рукой на прощание, Гордвайль удалился. Прошел длинным коридором проведать жену. Tea сидела в постели и разговаривала с соседкой. Вчерашняя и сегодняшняя температура, записанные мелом на прикрепленной в изголовье кровати черной дощечке, успокоили Гордвайля.
— Ну а ты как поживаешь, кролик? — оторвалась Tea от разговора. — Уже видел малыша?
— Видел, да. Он немного поплакал и перестал.
Гордвайль сел на стул и принялся вертеть в руках трость.
— Я решила пожить у папы, когда меня выпишут, — сказала Tea. — Так будет полегче в первое время. Мама поможет мне, пока я не войду в колею. Еще три недели у меня отпуск. Поживу там неделю-две, сколько захочу. Папа вот-вот придет, и я с ним поговорю. Странно, что его еще нет. А ты привезешь к ним коляску и все что нужно, я тебе скажу что.
Гордвайль не промолвил ни слова. Он знал, что по некоторым соображениям так лучше, и все-таки сердце его было неспокойно. На Тею нельзя положиться, она немного легкомысленна. Он опасался за ребенка, за которым не сможет постоянно присматривать. Но что поделаешь, и он решил, что по возможности все время будет рядом с малышом.
Тесть так и не пришел, вместо него явился Фреди. Он уселся на краю кровати, вытянув вперед длинные свои ноги, так, что они почти доставали до соседней койки. За все время посещения он не выдавил из себя и нескольких слов. Только спросил сестру о ее самочувствии и о здоровье «новорожденного». После чего уселся, загадочно улыбаясь самому себе, как будто ему была известна какая-то радостная тайна. Время от времени он задерживал на сидевшем против него Гордвайле взгляд своих маленьких, лишенных выражения глаз, явно пытаясь поймать взгляд Гордвайля, словно стараясь напомнить ему о чем-то. Это отчего-то было неприятно Гордвайлю. Он вдруг вспомнил историю с кошкой, которую Фреди рассказал ему за несколько месяцев до этого, и непроизвольно мысли его обратились на ребенка, на Мартина, которому придется теперь находиться с Фреди под одной крышей. Он содрогнулся от ужаса. Но тут же прогнал от себя эти неясные и пугающие мысли как не имеющие под собой никакого реального основания. И словно для того, чтобы выглядеть открытым и показать, что он не испытывает никаких опасений, а еще больше для того, чтобы изгнать из сердца напрасный этот страх, он обратился к Тее, несколько повысив голос, дабы и Фреди услышал: