Было около одиннадцати, когда они оба, одновременно, ощутили вдруг потребность уйти из кафе. Гордвайль подозвал официанта и расплатился.
На улице баронесса взяла его под руку, и они молча прошли по Альзербахштрассе и повернули на Зексшиммельгассе. Неожиданно баронесса сказала не то серьезно, не то в шутку:
— Вы ведь женитесь на мне, Рудольфус? Не так ли?.. Вы мне нравитесь, скажу вам не таясь…
Гордвайль был застигнут врасплох. Такая возможность никак не приходила ему в голову. Она, без сомнения, интересная девушка! С какой простотой она сказала это! Подобного он никогда еще не слышал.
— Конечно! — поторопился он ответить. — Конечно! Я готов! Нет никаких препятствий!..
И спустя мгновение:
— Но что скажут ваши родные? Я опасаюсь, что они не дадут согласия…
— Мои родные? — с издевкой переспросила она. — Кто? Кузен Рудольф?! А я, где я? Я привыкла делать что хочу! Отец мой, кстати, очень славный человек. Вот познакомитесь с ним и увидите. Вы ему понравитесь, я знаю.
Они еще обсуждали эту тему, бродя по сонным улицам. Баронесса хотела, чтобы свадьба была «настоящей», в «исраэлитской общине», по всем законам и предписаниям. Для этого она должна будет перейти в иудаизм, что представлялось ей сущим пустяком. Она не желала без особой надобности откладывать событие, и они решили, что свадьбу сыграют сразу же после ее перехода в веру Израиля. По правде говоря, в сердце Гордвайля проснулись какие-то мимолетные опасения в связи с неизбежными вследствие этого шага переменами в его жизни, но он тотчас подавил их как совершенно безосновательные. Теперь, думал он с беспредельной радостью, теперь осуществится его мечта, которую он так долго лелеял! Спустя год! Пусть даже два!.. И от кого? От нее! Воссоединятся два древних рода!.. (Поскольку Рудольф Гордвайль тоже происходил из родовитой и древней еврейской семьи. Его род восходил к знаменитому пражскому раввину.)
От переполнявшей его радости он остановился посреди улицы и обнял баронессу.
— Сын, — прошептал он настойчиво, — ты ведь подаришь мне сына? Ведь так?
Баронесса посмотрела на него неопределенным взглядом и улыбнулась, ничего не ответив. Ей показалось забавным, что этот коротышка хочет сына…
Они оказались в плохо освещенном переулке. Было уже поздно, что-нибудь около половины первого. Царила мертвая тишина, и только негромкие их шаги отдавались гулким эхом. Неподалеку желтыми электрическими буквами сияла вывеска гостиницы, выходившей в переулок. Из распахнутых дверей выбивался язык света, падал на мостовую и взбирался до половины стены напротив. Гордвайль почувствовал, что его спутница слегка замедлила шаги, но не понял причины. У входа в гостиницу она остановилась и, склонившись к Гордвайлю, как к ребенку, прошептала:
— Не отпраздновать ли нам теперь нашу свадебную ночь, мой маленький нареченный…
Только теперь ему бросилась в глаза освещенная гостиница, на которую до того он не обращал никакого внимания. Земля словно пошатнулась у него под ногами. Неясное чувство протеста проснулось в нем, мимолетное и вялое, и в тот же миг угасло. И прежде чем он понял, как это произошло, они оказались в холле гостиницы. Гордвайль бездумно записал в журнале регистрации: «Рудольф Гордвайль, родился такого-то числа такого-то года в таком-то городе, с супругой и т. д.»
С выражением полного безразличия на усталом лице коридорный провел их по лестнице, покрытой старым и потертым ковром, на второй этаж и впустил в квадратную и убого меблированную комнату.
— Если господам будет что-нибудь нужно, соблаговолите позвонить! — указал он на острую кнопку звонка рядом с дверью и спрятал протянутые ему Гордвайлем чаевые.
Баронесса повела себя в комнате как в собственном доме, заглянула в кувшин с водой, проверить, полон ли, приподняла одеяла и осмотрела постельное белье.
Гордвайлем овладело вдруг чувство отчужденности и враждебности, ощущение чреватой авантюрами и неожиданными несчастьями атмосферы, общей для всех номеров гостиниц такого рода, и сознание его прояснилось на мгновение. Вся эта история, следовало признаться, была немного странная. Не успев и глазом моргнуть, он оказался в новом, двусмысленном положении, перестав быть хозяином своих поступков, не имея возможности управлять ими по своему желанию. Что он делает здесь, в этой чужой и неприятной комнате? С минуту он раскаивался в том, что пришел сюда, появилось желание убежать. Проснулось чувство стыда известного свойства. Нет, не таким должно было быть начало новой жизни! Он стоял посреди комнаты, облаченный в пальто, держа шляпу в руках, словно собираясь проститься и уйти. Затем обратил взгляд на свою спутницу, снявшую тем временем шляпку и растрепавшую свои соломенные нестриженые волосы. И вдруг сильно смутился. Поискал глазами место, куда бы можно было положить шляпу, и рассеянно надел ее снова на голову. Зачем-то подошел к окну, отодвинул в сторону штору и выглянул наружу, не увидев ничего. Вернулся к Тее, уже сидевшей на кровати и расстегивавшей туфли. Ее острый, чересчур длинный подбородок, торчавший книзу, время от времени вздрагивал, словно в судороге, грудь резко вздымалась. Гордвайль уселся на кровати подле нее. Она сразу же оставила туфли и обратила к нему лицо, на котором теперь обозначилось свирепое и кровожадное выражение, пронзила его взглядом, как копьем, словно пытаясь полностью подчинить себе, и, резко откинувшись, как хищное животное, вонзила зубы ему в шею. Гордвайль сдавленно застонал. Он был близок к обмороку от боли и вожделения одновременно. Чувствовал, как силы бегут и покидают его тело. Красные языки пламени плясали у него перед глазами, на лбу выступил пот. Вместе с тем он желал, чтобы это состояние продолжалось без конца, чтобы боль возросла в тысячу раз, чтобы она довела его до смерти. До сих пор ни одна женщина не доставляла ему ощущений, похожих на это.