Рассказ доставил Тее видимое удовольствие. Она без конца выспрашивала подробности, много смеялась и хотела знать все совершенно точно. Гордвайлю же эта история скоро наскучила, и в конце концов он сказал, что больше ему ничего не известно.
После ужина, затянувшегося на этот раз дольше обычного, Гордвайль вышел на кухню согреть кофе, потом они пили его с коньяком. Теей овладело игривое настроение, она уже полностью примирилась с пустым и скучным вечером. С сигаретой во рту слонялась она по комнате, время от времени щипая и теребя мужа.
— Хочешь, — неожиданно сказал Гордвайль, — я немного почитаю тебе из Нового Завета?
— Отлично! Правда, прекрасная мысль!
Он очистил стол, достал Новый Завет, маленькую книжицу в стандартном черном переплете, и тихим приятным голосом стал читать из Евангелия от Матфея о рождении Иисуса. Так он читал с полчаса, жена сидела против него, подперев голову рукой, и беспрестанно курила. Закончив, он оставался какое-то время без движения. В комнате ощутимо властвовала странная, словно каменная, тишина. Верхняя часть комнаты, как и прежде, была погружена в полумрак. У Гордвайля возникло какое-то чувство, похожее на смущение, объяснить которое он не мог. Прочитанное вдруг показалось ему чрезвычайно наивным, пустым и начисто лишенным поэзии. Осталось лишь неприятное послевкусие, какое бывает, если долго мусолить во рту жевательную резинку…
— Все это, — начал он шепотом, словно говоря сам с собой, — когда-то казалось мне чарующе привлекательным и одновременно пугающим. Я имею в виду все то, что по другую сторону черты, отделяющей евреев от христиан. Правда, в то время я был совсем ребенок. Мое любопытство почему-то возбуждали женщины, шедшие в церковь по воскресеньям и праздникам. Да и сама она, церковь то есть, рядом с нашим домом, не давала мне покоя. Все люди делились тогда в моем представлении на два разных вида, совершенно отличных друг от друга, совсем как кошки и собаки. В маленьких местечках — не то, что в больших городах, у религии еще остается важная функция в жизни. Граница четко видна: евреи — это евреи, а христиане — христиане. Спутать невозможно. Особенно в маленьких местечках в Галиции и Польше. Мои родители, например, были не слишком привержены религии и, несмотря на это, практически не общались с христианами. Короче говоря, христиане были страшно мне интересны из-за странного своего отличия. Когда я подрос, то по христианским праздникам вертелся возле церкви, взволнованный, словно ожидал, что произойдет что-нибудь. Доносилось пение хора, струившееся изнутри, как медленный поток черного жирного дегтя, заливавшего чистый летний день. Я уже знал тогда об инквизиции, о крестовых походах, о преследованиях евреев и вырезанных общинах и все время боялся, что меня схватят, заведут внутрь и заставят делать что-то страшное. И несмотря на это, околачивался рядом с церковью. Можно сказать, что в глубине души я даже жаждал, чтобы это наконец случилось. Если меня схватят, думал я, и к чему-нибудь принудят (к чему именно, я не знал!), ничего у них не получится. Я вынесу все пытки, но буду стоять на своем. Один раз я набрался смелости, подкрался к двери церкви и заглянул внутрь. И ничего не увидел, кроме густой темноты, пропоротой тут и там слабыми огоньками свечей. Различил еще людей на коленях. С того дня при мысли о христианах перед глазами у меня всегда возникало что-то темное с точками горящих свечей…
— И ты так ни разу и не вошел? — спросила Tea. — Если бы зашел внутрь, хоть раз, все наваждение сразу бы улетучилось.
— В ту церковь ни разу, — сказал Гордвайль. — Потом, понятно, я бывал в разных церквах в нескольких городах, но в той — нет, ни разу. Когда мне случится быть в моем местечке, зайду. Не потому, что меня это волнует до сих пор, а так просто.
— Почему ты мне никогда не рассказывал, как ты в первый раз был с женщиной? — спросила Tea без всякой связи. — Мне это любопытно.
— Тут нечего особо рассказывать, — ответил Гордвайль, зажигая сигарету. — Обычная история с горничной.
— И все-таки расскажи, кролик.
— Мне было пятнадцать лет тогда, — тихим голосом начал Гордвайль. — Но все думали, что мне не больше двенадцати: я был маленький и тощий. Кроме того, я был тогда еще очень наивен в этих вопросах, а из-за этого тоже кажешься более юным. Друзей у меня не было, ни в школе, ни на улице. Мальчишки меня не любили, или, по крайней мере, мне так казалось, а поскольку я по природе своей очень стеснительный и в то же время гордый, я тоже не искал их общества. Никогда не участвовал в их играх и проделках. Жил сам по себе, погруженный в себя, словно в какой-то невидимой клетке. На переменках я порой замечал, как они шептались украдкой в стороне, со странными выражениями на лицах, как будто замышляя что-то недоброе. Иногда я слышал какие-то фразы, смысла которых не понимал, и тем не менее чувствовал, что в них скрыта какая-то тайна, которая имеет отношение и ко мне. Часами потом я размышлял об этих фразах, вдумывался в них до полного истощения сил. Излишне говорить, что мне и в голову не приходило спросить кого-нибудь из ребят, о чем речь. Я нутром чувствовал, что выставлю себя на посмешище, если задам подобный вопрос.