**********
Целую ночь я осмыслял произошедшее. Я не находил себе покоя, превращая мыслительный процесс в пытку, в публичную казнь. Я переживал всё ли с ней в порядке. Я винил себя за столь низменную трусость. Пытаясь сопоставить свои стремления со своими действиями, я ясно видел несоответствие и мне хотелось со всей силы ударить себя и, тем самым, привести себя в чувства. Но инстинкт самосохранения брал верх, и до моего лица долетала лишь средней силы оплеуха, неспособная дать мне достаточный стимул для того, чтобы взять себя в руки. Кувыркаясь в ментальных американских горках собственного производства, я из раза в раз натыкался на причину подобной трусости, которая скрывалась за тем же страхом быть непонятым, за боязнью быть собой, быть искренним. Мои нервы были на пределе. Почки, будто желая стать цветком или листьями, но находясь в не пригодных, для подобного преображения, условиях, перерабатывали сами себя, выворачивая моё тело наизнанку. Всю ночь я барахтался в липкой пучине собственного восприятия, то и дело проваливаясь в сон и выныривая из него в мокром поту. Я полагал, что утро должно меня спасти, но как же я ошибался...
Утром всё стало только хуже. Дневной цикл подразумевал под собой активность, но я окончательно потерял её смысл. Я слонялся по квартире, как приведение, навсегда прикованное к моменту собственной кончины, и из раза в раз переживая её, будто впервые. Приём пищи стал для меня непозволительной роскошью. Каждый кусок еды застревал в горле, просясь обратно наружу. Личная гигиена стала до ужаса обременительной. Отмывая себя снаружи, изнутри я становился только более липким и тошнотворным. Мой мозг, будто желая пробить, сдерживающую его черепную коробку, и убежать, куда извилины глядят, всеми силами своих импульсов рвался наружу, совершая толчки, подобно зародышу в теле беременной. Я казнил сам себя ежесекундно, без права быть помилованным.
Я выходил из дому, не понимая зачем я это делаю. Я пытался потерять самого себя в людях, в разговоре с ними, но то и дело интерпретировал их слова в пользу собственной казни. Я пытался убежать от людей, пытался убежать от себя, но после каждого щелчка лезвий моя голова снова оказывалась на плахе. Погода, будто, была проекцией моих переживаний. Моя внутренняя дрожь разрослась до своего апогея и начала проявлять себя вне моих внутренностей. Моё сердце вырывалось из груди, тахикардия набирала космических оборотов, пульс чем-то напоминал мне ломанный ритм воспроизведения, причудившегося мне в кабинете, котором я так и не был, доктора, которого я так и не увидел. К горлу постепенно подступала «Тошнота» Жан Поля.
Днём я надеялся на спасение ночи, ночью я полагал, что меня спасёт день. Будучи сам источником собственных страданий, я был заключен в этом психологическом лабиринте разума и чувств, собственноручно замуровав из него все выходы и входы.
Так продолжалось порядка двух зим. На самом деле может и больше, - я потерял счёт дням и саму точку отсчёта. Моё существование больше стало походить на одиночное заключение в изоляторе. Одна лишь природа, на некоторое время, растворяла меня в себе.
Во время одной из таких прогулок я нашел одну мысль, хватаясь за которую, я имел возможность обрести иллюзию покоя. Несмотря на всё отвращение, испытываемое к самому себе, я всё же нашел силы признаться, для начала хотя бы себе, в том, что я люблю её. Хватаясь за эту мысль, я ненадолго обретал смысл, обретал желание и стремление. Но, в то же время, я боялся, боялся проявлением своей любви сделать ей еще больнее. Но тем не менее, я понял, что моё страдание - есть ни что иное, как любовь, не сумевшая найти себе выражения. И только осознав, что я страдаю от переизбытка любви, всё во мне наполнилось светом, каждый уголок моей души. И даже апрельскому снегу с дождем, хлеставшему меня по щекам, я нашел силы и повод улыбнуться. Я определённо знал, чего хотел и не мог дождаться, когда приступлю к конкретным действиям. Вне зависимости от того, каким образом, мне хотелось проявить чувства, разъедавшие меня изнутри. Я хотел ...