— Да, — говорю я, стараясь ничего не выдать.
Пропустив меня в коридор, он быстро обшаривает комнату глазами, проверяя, не рылась ли я в вещах его дочери, не открывала ли ящики.
Сыновья дожидаются меня за столом. Старшему, работающему вместе с отцом, лет двадцать пять. Он выглядит как слегка смягченная версия хозяина дома и явно не хотел сюда идти. Когда я вхожу, по его лицу проскальзывает недоумение: он думал увидеть банальную ярмарочную гадалку, а ему подсунули какую-то юристку. Бросает неодобрительный взгляд на мои туфли, но тут он ошибается: я уверена, что его кроссовки дороже. Оценивает и мою фигуру — так же, как отец, но более откровенно, как будто, согласившись участвовать в такой ерунде, заслужил это право. Однако другой сын, двумя-тремя годами моложе брата, больше располагает к себе и настроен не столь критически. Он протягивает мне руку, извиняясь за то, что она такая грубая: по профессии он механик, и из-за въевшегося в кожу масла узор на кончиках его пальцев виден очень четко, хоть отпечатки снимай.
Мне достается один из соседских стульев, с золоченым металлическим каркасом и мягким плюшевым сиденьем; на такой же стул слева от меня садится мать. Отец справа, потом дочь, дальше младший сын.
В лучах заката вся стена напротив меня горит оранжевым так, что глазам больно.
— Нельзя ли задернуть занавески? — спрашиваю я.
Старший сын поднимает бровь. Его подозрения ясны: видимо, я готовлю фокус, который легче провернуть в полутьме.
— Надо убрать отвлекающие факторы, — поясняю я.
— Я не собираюсь отвлекаться, — заявляет он. — На улице нет ничего интересного, — и указывает туда, будто предлагая мне проверить самой. Его сестра смотрит в угол потолка; они со старшим братом не особо близки.
— Так мне будет легче сосредоточиться, — уточняю я тоном, в котором при желании можно уловить извиняющуюся нотку. Мать уже на ногах. Она берется за шнурок, но на несколько секунд замирает, глядя в окно. Гаснет очередной день. Вечер чудесный: море до самого горизонта словно пылает, над ним громоздятся великолепные облака самой разнообразной расцветки. Я знаю, что это зрелище кажется ей оскорбительным. Она видит морские и небесные просторы, бесконечные крыши, неиссякающий поток машин, и все это ее пугает, усугубляет ее тоску. Ее ребенок затерян где-то во всей этой необъятности, а может быть, его там уже и нет.
Я благодарю мать и протягиваю руку, помогая ей снова занять место за столом. Но занавески слишком тонкие. Мы сидим не в темноте, а в бордовых сумерках, похожих на искусственный рассвет. Мое внимание привлекает ярко-красный индикатор телевизора, потом другой — на усилителе в стенной нише. Я прошу вынуть из розеток все вилки, а телефоны отключить и вынести в соседнюю комнату. Три телефона послушно уносят. Наконец мы можем начать.
— Возьмемся за руки, — говорю я. Старший сын не упускает случая ухмыльнуться. Его рука тычется в руку брата, как маленький агрессивный зверек. — Это необходимо, — спокойно поясняю я. — Мы проводим нечто вроде церемонии, и у этой церемонии есть своя форма. Руки братьев соединяются в крепком мужском пожатии. Когда круг замыкается полностью, я выжидаю с минуту, затем опускаю глаза вниз; остальные пятеро участников, один за другим, следуют моему примеру. — Теперь закроем глаза, — говорю я чуть тише; то, как звучит голос, важно во всех подобных ритуалах. Лицедейство, скажете вы, и в этом будет доля правды, но ведь и в церковной службе есть что-то от театрального представления. Месса — это спектакль, благодаря которому на сцену нисходит дух.
Я замечаю, что старший сын наблюдает из-под прикрытых век за мной и за другими, но терплю: отчитывать нельзя ни в коем случае. Я закрываю глаза сама и даю ему время присоединиться к остальным.
— Теперь нужно сидеть молча, — продолжаю я спустя еще минуту. — Пожалуйста, постарайтесь ни о чем не думать. — Я объясняю, как этого добиться, и в комнате наступает тишина.
Контакт с отцом зависит от меня: его скрюченные пальцы жестки и неподвижны, и мне остается только их обхватывать. Но мать стиснула мою руку точно капканом, и при каждом вдохе у нее в горле что-то едва слышно потрескивает. Я легонько покачиваю наши кисти, чтобы успокоить и ободрить ее; странные звуки исчезают, и ее пальцы расслабляются.
Теперь мы дышим тихо и слаженно, как будто все погрузились в мирный сон. Наш круг стал восприимчивым — по крайней мере настолько, насколько это возможно для его участников. Пора делать следующий шаг.