А когда я наконец вселился с поломанными вещами в квартиру, меня загнала в постель неимоверная нервная слабость. Вот почему я не выполнил своего первейшего долга и не написал Вам…
Я Вас не спрашиваю, как идут там дела. Знаю, что ничего хорошего и быть не может, раз театр находится в таком тяжелом финансовом положении. Вашим нервам можно только позавидовать, так как после всех неприятностей вы все еще способны трудиться. Я потерял целый месяц и только сейчас начинаю работать. Посмотрим, что из этого получится…
Я не получил жалованья за январь, февраль, март. Я здесь нуждаюсь, так как вынужден жить исключительно на свою пенсию в 2500 динаров ежемесячно, а за квартиру плачу 3000 д. Разве нельзя высылать мне деньги небольшими суммами, в счет неполученного мною жалованья? Как сейчас дела у новой труппы? Есть ли у вас что-нибудь новое в репертуаре? Как с посещением? Раскаиваются ли диссиденты (отколовшаяся и создавшая собственный театр часть труппы. — Д. Ж.), что не приняли нашего первого предложения? Что они собираются делать дальше?..»
Денег из Сараева Нушич не получил — их попросту не было в театральной кассе.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
ТРИУМФ И СМЕРТЬ АГИ
Спасое. Идеал, дитя мое, все то, чего человек не может достичь.
Станойло. …Уничтожены обычаи, уничтожены люди, уничтожена целая жизнь! Новое, как метель, налетает, кричит, орет: прочь с дороги, а не то растопчу!
…Однажды он, преисполненный восторга и гордости, изложил мне план моего погребения: во главе процессии понесут подушечки с орденами, потом венки, хоругви, потом пойдет хор певчих и так далее…
— Только прошу вас, — прибавил он, — вы уж постарайтесь умереть летом. Летом день длиннее и церемонию не приходится сокращать.
Как видите… я не только примирился с содержанием этой последней главы моей биографии, но и сделал все необходимые приготовления. Теперь мне остается только умереть, чтобы публика, ожидающая конца представления, могла разойтись по домам. Я обещаю вам, что и в этом отношении я сделаю все от меня зависящее.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
О ПОЛЬЗЕ НЕПРИЯТНОСТЕЙ
Год 1928-й принес Нушичу большие неприятности.
Суд лишил его всех отчислений со спектаклей Белградского и Загребского театров. Белградские сплетники злорадно пережевывали слухи о его сараевских неудачах. Опутанный долгами и отлученный от театрального кипения, Ага чувствовал себя несчастным и никому не нужным. Мучительная нервозность выгоняла его из-за письменного стола и отправляла в продолжительные прогулки по городу. Он заходил в кафаны, заказывал кофе и курил, курил, курил…
В одной из кафан к нему подсел пожилой человек.
— Господин Нушич, из-за вас мой сын провалился на школьном выпускном экзамене.
— Каким это образом? — удивился Нушич.
— Видите ли, экзаменатор попросил его перечислить все, что вы написали, а он не знал и половины.
— Э, друг мой, — сказал Нушич, — да я и сам провалился бы на экзамене, если бы мне задали этот вопрос…
Впрочем, от славы утешение было слабое. Нушич уже чувствовал себя настоящим пенсионером. Во время прогулок его окликали старики, сидевшие на лавочках на бульваре, и заводили разговор о ревматизме. Он слушал их жалобы на болезни и горестно помалкивал. Потом вставал и шел дальше.
— Куда ты? — спрашивают его старики. — Садись, Нуша. Наше дело пенсионерское, спешить некуда…
— Да ну вас, — говорит Нушич. — От ваших разговоров у меня у самого начинают кости болеть… Пойду к молодым.
Заходил в редакцию «Политики» и с наслаждением наблюдал за редакционной суетой.
Неподалеку от редакции, на Теразиях, с которыми были связаны первые детские впечатления, возводились громадные здания, кругом новые вывески, новые фирмы.
После войны в жизни буржуазного Белграда появилась новая черта — чаршия, наживавшая капиталы степенно, отошла в прошлое. Новые дельцы старались нажиться как можно быстрее, не брезгуя никакими спекуляциями, никакими аферами. Нувориши толпились в «Жокей-клубе» и «Аэроклубе», щеголяя утрированными «аристократическими» замашками. Кафаны, отданные теперь «простонародью», в центре города уступали место ресторанам и дансингам.