…Ночью шел дождь, поутру недовольное солнце едва проглядывало сквозь тучи. Невыспавшиеся стражники, бранясь в усы, сложили костер на площади, закрепили надежный столб и оковы. Собралась небольшая толпа — кто-то из любопытства, кто-то со своим интересом. Пепел сожженного еретика, как известно, помогает от зубной боли, поносов и мужского бессилия, а обгорелый лоскут одежды подшивают к седлу, чтобы отпугнуть конокрадов. Казнь задерживалась, и народ волновался — судачили, что уцелевшие тамплиеры из Вилледье вот-вот возьмут штурмом ворота города, чтобы отбить своего товарища. Стрелы их не берут и мечи не рубят, потому что проклятые еретики — мертвецы… Идут, идут!!!
Сеньор Филипп де Раван, смиренный брат ордена тамплиеров, выказал свое последнее желание и осуществил его — он шел на костер в том же белом плаще с красным крестом. Точнее его волокли под руки– передвигаться сам рыцарь уже не мог. Солнце играло в спутанных волосах цвета спелой пшеницы, в золотистой густой бороде, утренний холодок трогал разбитые губы, облегчал боль. Священник в последний раз предложил исповедь — тщетно.
— Отдаю себя на суд Божий! Босеан! — громко крикнул Филипп, когда его приковывали к столбу. Толпа отшатнулась и замолчала, кому-то почудились колдовские слова, кому-то проклятие. Прозвенел полуденный колокол, приземистый кривоногий палач поднес огонь к груде хвороста. Воцарилась тишина — предвкушение криков и мольб.
Сучья занялись с одного боку, но разгореться не успели — порыв ветра сбил несмелое пламя. Филипп ждал. Люди на площади тоже ждали. Второй факел полетел в самую середину кучи — и ударился об оковы, увяз в отсырелом сукне плаща.
— Отдаю себя на суд Божий, бо невиновен, — снова выкрикнул рыцарь.
В третий раз костер подожгли с четырех сторон. Повалил густой дым, заскакали по веткам шустрые красные белки, невыносимо медленно занялся край плаща. Толпа всколыхнулась в жадном нетерпении, священник отвернулся, палачи делили имущество казненного, вполголоса кляня скудную плату.
— Все еще веришь, будто бог справедлив? — прокричал из толпы мальчишка с недетскими злыми глазами.
— Верю, — донеслось из огня.
И тут полил дождь, щедрый и изобильный грибной дождь. Он шел до тех пор, пока в хворосте не угасла последняя жалкая искра. Потом солнечные лучи осветили лицо Филиппа, заиграли в волосах, окружая его живым нимбом. Почуяв недоброе, поспешили попрятаться палачи, отступили в ратушу судьи и подперли двери тяжелым шкафом с бумагами. Первым, кто бросился сбивать цепи, был верный Лантье. Вторым — я.
…С того дня в Эланкуре никогда никого не жгли.
* * *
Брат Филипп окончил свои дни в обители францисканцев. Нам удалось уйти незаметно, укрыться в горах, а весной пробраться в уединенный монастырь. Босоногие монахи приняли нас хорошо — им случалось видать и не такие чудеса, укрывать и не таких страшных преступников. Я принял постриг и зовусь теперь брат Гильом, переписчик в монастырской библиотеке. Мое дело — василиски и фениксы, грифоны и единороги, откровения святых и проповеди цветам и птицам. Я дышу едкой пылью, растираю чернила, иногда — молюсь за покойную мать. Я давно принял обет молчания. Когда демоны искушают меня видениями, мучит похоть или одолевает страх — я звоню в колокол, и вся братия молится, чтобы спасти грешника. Если же яд сомнения вновь посещает неверное сердце, я вспоминаю — как стоял в костре брат Филипп, как сражались огонь и вода, и вода победила. Иерусалим пал, но пусть отсохнет моя правая рука, если рыцари не достигнут его снова.
Смотри, брат — на площадь хлынуло солнце!
Во славу Греции твоей
Белый мрамор приятно холодил кожу. На испанском серебряном блюде красовались ранние персики. В саду журчал ручеёк. Жара лежала так плотно, что даже несведущий человек понимал - к вечеру грянет ливень, скорее всего с грозой. А бывший трибун шесого Британского легиона, был человеком опытным. Старые шрамы сонали «движется буря» задолго до того, как первое облачко трогало голубой горизонт. Ребра Аврелиану сломали в стычке с дикими саксами, колено попробовало пиктского топора, а мизинец на левой руке размозжило щитом - и в сырую погоду ныло пустое место. ...Другой бы на его месте давно всё бросил и уехал в Равенну, к тёплому морю, в провинцию сытую и почти безопасную. А он остался, сам порой не понимая, зачем ему эта бессмысленная, давно проигранная война.