и адепты, и враги фильма сошлись в том, что явился долгожданный народный герой, заступник, змееборец. А далее отношение критиков к фильму определялось их отношением к народу.
Одни впали в хорошо темперированную истерику в жанре «Россия, ты одурела». Народ «в этой стране» дрянь, «евреев как-то не очень», не братается с высокогорными хамами. Какой народ — такой и герой: Данилу называли иконой русского фашизма. Тонкие в иное время интеллектуалы намеренно совершали элементарную логическую ошибку, безоглядно отождествляя Балабанова с героем, возлагая на режиссера ответственность за слова Данилы о евреях и «черножопых».
Новый импульс истерике придаст «Брат 2» (2000), где Данила посмеет поднять руку на самое святое, что есть в мире, — на Америку. Хотя Данила-2 уже не имел ничего общего с Данилой-1: другой бэкграунд, другая улыбка, другой жанр, в конце концов.
Другие критики — причем такие, во всем противоположные друг другу люди, как военный обозреватель газеты «Завтра» Владислав Шурыгин и историк кино Евгений Марголит, — хором воспели нового «неуловимого мстителя», нового Даньку.
Хотя если вдуматься: кого Данила защитил, кого и от чего уберег? Он приходит со стороны, да, в страшный, беззаконный мир, в котором худо-бедно выживают маленькие люди: от немца Гофмана до вагоновожатой Светки. И не просто умножает их проблемы, но подставляет под новые удары судьбы, затем с грехом пополам от этих ударов спасая. Ему-то что — он в Москву двинет на попутной фуре. А все эти Гофманы и Светки, где были, там и останутся.
Балабанов, если что, — суровый моралист. А высший морализм заключается не в том, чтобы разжевывать зрителям, что такое хорошо, а что такое плохо, а в том, чтобы «протереть окуляры», поставить их лицом к лицу с экранной и заэкранной реальностью. Да, такой вот реальностью.
В «Брате» Балабанов разрабатывал две свои сердечные, авторские, неотступные темы.
Ключ к первой из них — название его закадычной песни «Разлука». С кем разлучен ее лирический герой? С любимой, с родиной, с жизнью? Это жалоба чужака — чужака не только в городе, куда занесла судьба, но и в бесприютном мире как таковом. Балабанов — художник отчуждения и изгнания, заступник за чужаков и изгоев. От лишенного даже собственного имени героя «Счастливых дней» (1991) до невинного братоубийцы Трофима («Прибытие поезда», 1995), подавшегося с тоски в столицу, где увидит, прежде чем загреметь на каторгу, лишь кабак да бардак. От — да, даже от него — порнографа Иогана («Про уродов и людей», 1998), вожделеющего — трогательно, по-детски — морковку в сметане, до утоляющего морфием деревенскую тоску доктора Полякова («Морфий», 2008) и жалкого, контуженного якута («Кочегар», 2010), на краткий предсмертный миг ставший собой, прежним — подтянутым, при полном и последнем параде, героем Советского Союза. Не случайно своим лучшим фильмом Балабанов считал «Реку» (2002) — фильм-изгой об изгоях вдвойне, о прокаженных якутах. Данила, вышагивающий по улицам того самого Питера, что «народу бока повытер», такой же чужак и изгой, как Гофман или киллер Татарин в идиотском галстуке. Даже вдвойне чужак и изгой, поскольку своей чужести не ощущает.
Второй мотив — война, хотя то, что принято называть войной — с пленными, вертолетными атаками, рейдами в тыл бандформирований — Балабанов показал только в «Войне» (2002). Но война закадровая отравляет воздух всех его фильмов. Японская — в «Трофиме». Первая мировая — в «Морфии». Афганская — в «Грузе 200» (2008). Чеченская — на которой Данила якобы писарем отсиживался — в «Брате» и «Мне не больно» (2006).
Ведь что такое война, по Балабанову? Это такое место, где, если очутился, надо выжить. Иначе говоря, война — это жизнь.
Постоянство мотивов не объясняет чуда «Брата», которое сродни чуду творчества, описанному Булгаковым в «Театральном романе». Там, перед глазами сочинителя Максудова возникала маленькая, освещенная коробочка, где суетились и умирали человечки из его будущей пьесы. Кажется, Балабанов видел такую же коробочку и «просто» снимал движения ее обитателей. Не сочинял, а «просто» записывал их слова. И тут возможна еще одна параллель — с Александром Блоком. В годы первой русской смуты ХХ века он призывал «слушать музыку революции» и слагал, «просто» записывая «шум времени», великую поэму «Двенадцать». Так и Балабанов, современник второй смуты, услышал и записал музыку войны и одиночества, оправдал гармоничностью своего фильма дисгармонию эпохи.