День братьев был тщательно, до одной минуты, распределен между гаражом, занятиями и изредка, по вечерам, свиданьями с девушками; у них не было времени участвовать в обычных, студенческих сборищах. Однако даже самые усердные занятия в библиотеке они иногда прерывали, чтобы выкурить папироску на лестнице, где всегда толпились будущие инженеры, обсуждая внешность проходивших мимо девушек, шансы на выигрыш той или иной команды или, чаще всего, то, сколько они будут зарабатывать лет через пять после окончания университета. Тут будущие инженеры становились сосредоточенно серьезными, а средняя цифра равнялась семи тысячам в год. В 1924 году никто в этом не сомневался.
– Ну, а ты, Кен, что скажешь?
Кен улыбался:
– Мы с Дэви ещё не подсчитывали.
– Рассказывай!
– Серьезно. Мы кое-что задумали, но дело это совсем новое. Впрочем, вот что я вам скажу: сколько бы мы ни зарабатывали через два года или даже через восемь лет, но через десять лет мы с Дэви должны иметь по миллиону каждый. Верно, Дэви?
– Пожалуй, двенадцать лет будет точнее, – осторожно говорил Дэви.
Летом, когда занятия в университете кончались, Кен и Дэви по целым дням ремонтировали передачи, накачивали камеры и заправляли машины, но с наступлением сумерек, если их не одолевала усталость, они мылись, брились, надевали чистые рубашки и шли подышать воздухом в Пейдж-парк. Это был большой квадратный парк на берегу озера; на центральной его лужайке между двумя памятниками героям войны находилась круглая раковина для оркестра, всегда освещенная по пятницам. Музыканты уикершемского городского оркестра были одеты в черные военные мундиры с высокими воротниками и длинными фалдами и белые парусиновые брюки, которые хранили изгиб согнутых колен, даже когда музыканты вставали кланяться. Оркестр играл «Роскошь и нищету», «Сказки Венского леса» и несколько маршей, вроде «Ура командиру». В последнее время к этому репертуару специально для молодежи было добавлено несколько фокстротов, но все они игрались в таком жестком и быстром маршевом ритме на две четверти, что некоторые шутники под гогот публики отбивали лихой чарльстон, а потом притворялись, будто валятся с ног от изнеможения.
Летние вечера всегда начинались одинаково – братья съедали мороженое, потом стояли, прислонясь к зубчатой решетке, отгораживающей аллею. Немного погодя Дэви погружался в увлекательную беседу с каким-нибудь юношей, тоже без пиджака, в рубашке с расстегнутым воротом. Юноша пускался в описание капризных свойств некоей бензопомпы, а Дэви слушал и кивал, отвечая краткими скупыми жестами. Кен устремлялся следом за каким-нибудь светлым платьицем, а потом, вероятно, сидел с девушкой на скамье близ озера, в темном конце парка. Беседа о бензопомпе плюс обсуждение мотора «Стирнс-Найт» длились больше часа, после чего собеседник Дэви восклицал:
– Слушай, чего мы здесь торчим? Ты видишь что-нибудь интересное на горизонте?
Если в это время мимо не проходили девушки, так четко шагая в ногу, что их туго обтянутые прямыми платьями бедра вызывающе покачивались в такт, то собеседник принимался рассказывать про другие моторы, о которых ему довелось слышать, а затем, часов около одиннадцати, когда кончалась музыка, предлагал Дэви идти по домам.
– Я подожду Кена, – отвечал Дэви.
После ухода оркестрантов парк затихал. Почти все скамейки пустовали. Цепочки фонарей вдоль главной аллеи медленно тускнели, как на опустевшей сцене, с лужаек подымался влажный запах земли. Налетавший порой ветерок приносил с собой, как редкий и дорогой аромат, обрывки приглушенной музыки из загородного клуба, оттуда, где девушки, которых никогда не увидишь днем, наверное, изумительно прекрасные, а мужчины в черных смокингах и белых фланелевых брюках все как один элегантны, богаты и красивы.
Здесь, в затихшем парке, на пустой скамейке хорошо мечталось. И если знаешь наверняка, что самая чудесная твоя мечта непременно исполнится, что это только вопрос времени, то не так уж трудно набраться терпения.
Наконец появлялись посоловевшие, смущенные Кен и его девушка. Они шли медленно, и Кен говорил брату:
– Я провожу её домой, малыш. Пойдешь с нами?