Когда Дэви показался на пороге, старик не поднял глаз от маленькой медной трубочки, которую рассматривал сквозь увеличительное стекло. Даже сидя на табуретке, он казался высоким и как бы ссутулившимся под тяжестью своих широких плеч. Его большую розовую лысину окаймляла бахромка седых, давно нестриженных волос. Лицо у него было длинное, костлявое, мясистым был только большой нос с горбинкой. Он не видел дальше, чем на несколько футов перед собой, но упрямо отказывался носить очки. Поднеся трубочку к самому носу, он медленно поворачивал её в пальцах.
– Кен? – ласково окликнул он. – Это ты, сынок?
– Нет, – с деланной шутливостью отозвался Дэви, втаскивая банки в мастерскую. – И вы отлично знаете, что это не Кен.
Уоллис обернулся, раздосадованный тем, что не удалось утолить мелочную злость, которая в последнее время часто вспыхивала в нем без особых причин. Он швырнул металлическую деталь на стол.
– Ты что, хочешь сказать, что Кен не дает себе труда навещать меня?
Дэви поставил банки на пол возле модели ракетного двигателя.
– Ничего подобного, – спокойно ответил он. – Кен приходит к вам ничуть не реже, чем я. Как получилась насадка?
– А тебе что за дело? – огрызнулся Уоллис, поворачиваясь к нему спиной.
– Прекрасно получилась.
– Конус пригнан хорошо?
– Прекрасно.
– Шнековый питатель работает?
– Прекрасно, – рявкнул Уоллис. – Говорю: прекрасно. Отвяжись.
Дэви, как ни в чём не бывало, принялся за работу; он знал, что старику сейчас стыдно за свою грубость. В Нортоне Уоллисе как будто уживались два совершенно разных существа. Внутри него живет строгий, скупой на слова человек, навсегда сохранивший ту юношескую живость ума, какой он обладал в тридцать лет, когда впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. Снаружи – скрюченная ревматизмом оболочка, старик, подверженный вспышкам раздражения, жадно требующий любви и щедро отдающий свою любовь, – человек, девять лет назад пригревший трех голодных, убежавших из дому детей, которых он никогда бы не удостоил внимания в свои молодые годы. И этот второй человек настойчиво звал к себе из Милуоки осиротевшую родную внучку – девушку, с родителями которой другой Нортон Уоллис почти не знался за отсутствием времени.
Дэви обращался только к другому, молодому Уоллису, чем доводил старика до отчаяния, ибо сколько бы тот ни хлопал руками по бедрам, с каким бы озлоблением ни срывался с места, ничто не могло прервать проникнутой полным взаимопониманием беседы, которая происходила между чужим, живущим в нем человеком и этим длинным, костлявым, восторженно глядящим на него мальчишкой. Уоллис бросил через плечо:
– И не выливай из банок! Я сам это сделаю. Ты вечно всё расплескиваешь.
Дэви уже отвинтил крышки и пошел по мастерской, наполняя один за другим бачки моторов, Уоллису было трудно поднимать тяжести, поэтому Дэви и Кен всегда находили предлог, чтобы сделать за него работу, требующую физической силы.
– Придется вылить, – ответил Дэви. – Банки я должен взять с собой.
– Так, по крайней мере, будь аккуратнее.
– Я всегда аккуратен.
Старик близоруко прищурился в том направлении, где булькал льющийся через воронку ацетон.
– Ты считаешь, что последнее слово всегда должно остаться за тобой? – сварливо спросил он.
– Нет, – сказал Дэви. – Уступаю его вам.
Уоллис только хрюкнул от злости, затем, сжав губы, снова принялся за работу.
Жидкость с громким бульканьем лилась из наклоненного бачка, в воздухе распространился леденящий резкий запах ацетона. Дэви отступил назад, чтобы не дышать испарениями, и оперся рукой о токарный станок. И вдруг в памяти его всплыл рисунок, изображавший древнегреческий город. Слово «город» всегда вызывает представление о чём-то величественном, но эта кучка белых зданий могла бы свободно уместиться на Кэпитол-сквер в Уикершеме. На улицах виднелись человеческие фигурки в белых туниках, и Дэви когда-то всматривался в них с огромным любопытством: ведь это были люди, жившие три тысячи лет назад. Он сдвинул брови, не понимая, откуда вдруг взялось это воспоминание, и шевельнул рукой. Пальцы его скользнули по токарному станку, и Дэви внезапно понял, что это прикосновение заставило его вспомнить о человеке по имени Глаукон, который изобрел токарный станок именно в ту эпоху и именно в таком городке.