Потом-то здесь сразу повесили знак, и с нашего двенадцатого этажа мне очень хорошо было видно, как он подпрыгивает под зимним ветром: две бегущие маленькие фигурки, два крошечных портфеля в руках… И я спрашивал себя, когда стоял, ткнувшись лбом в стекло, и сверху глядел на этот знак, под которым все это произошло, спрашивал проезжавших на желтых автомобилях «гаишников» — их районное отделение находится как раз рядом со школою, немножко наискосок от нашего дома, — безответно спрашивал всех: ну почему его, этот знак, повесили п о с л е, ну почему, вы скажите мне, почему?..
Недавно этот знак сняли. Или просто упал?.. Значит, для всех это уже позабылось: и краны, приподнимающие передний вагон как раз напротив крыльца ГАИ, и запрудившая улицу толпа вокруг них, и безжалостно сигналящие, но мигающие как бы уже потусторонним светом автомобили «реанимации»…
А я опять перебираю в памяти дни его совсем коротенькой жизни.
И среди самых разных дней, каждый из которых мы все тогда так старались сделать счастливым для него, нет-нет да и появится этот, из-за теплоты и щедрости человеческого сердца ставший тогда особенным… Ведь он потом почти всю улицу Горького прошел меж нас вприпрыжку! А как рассказывал после дедушке! И как у него загорались глаза, если я его вдруг подхваливал: «Недаром ведь дядя тогда принял тебя за генерала!..» Какою мгновенной краскою молча вспыхивал, если тем же случалось вдруг укорить: «Про тебя ведь думали, что ты уже генерал, а ты?..»
И теперь, когда его давно уже нет на белом свете, сердце мое словно бы ни с того ни с сего, бывает, вдруг замрет от благодарности к тому пожилому человеку, внешности которого я почти не запомнил — только шрам на щеке — и о котором не знаю ничего: кто он?.. Как он жил? Как живет сейчас? Жив ли?
Никогда я не захожу в это кафе, хотя довольно часто прохожу теперь мимо: мы ведь больше всего из-за Мити и перебрались в Москву — климат здесь оказался для него здоровей, чем на юге… Только мельком смотрю на пыльного волка, который за толстым витринным стеклом все так же бежит среди рыжей травы по одиноким своим делам.
А тот пожилой человек, тот добрый старик, может быть, перешел в другое кафе. Или в дорогой ресторан. Или в этот пивной зал, из которого я только что вышел… И мы-то с ним хорошо знаем друг друга, хотя один другого не узнаем.
«Спасибо, отец!..»
И я выхожу на людную улицу, где, взявши за руки мать и отца, скачет вприпрыжку маленький мальчик… Такая же темно-русая головка, с чуть торчащими почти прозрачными ушками, тот же светлый затылок, те же руки, не успевшие загореть, те же тонкие лодыжки над гольфами. Белые гольфы — такие же были и у него. Кофейного цвета костюмчик — как у него… И даже такие же башмаки.
Прошел не один год, а мальчик одет, как тогда, — почему так стремительно меняется мода только для взрослых?..
А эта простенькая одежонка, которую без лишней фантазии кроит наша легкая промышленность и миллионами штук шлет по России, давней тяжестью опять давит сердце — так мальчишки в ней друг на друга похожи!
Или, может, родители мальчика, думаю я, тоже не любят выстаивать в длинных очередях «Детского мира», может, тоже считают, что это не главное — как он будет одет… А вот что рассказать ему? Что пока утаить? Как объяснить, что такое земля у него под ногами?.. Что такое небо над ним? Что такое — вечерние звезды? Луна?.. Почему пусть бежит по делам своим рыжий крошечный муравей? Почему жеребенку, которого обещали подарить ему в цирке, нельзя вместе с нами жить на двенадцатом этаже?
Я смотрю на этот светлый затылок. При каждом подскоке мальчика подпрыгивает кофейный отложной воротничок… Может, хоть он-то вот вырастет и вдруг будет счастлив? Может, это он станет генералом?.. Генералом мира, конечно. Только и только им.
А почему это, размышляю, когда следом за ними иду потихоньку, почему это, собственно, с т а н е т?.. Не вернее ли будет: давно уже с т а л. Сразу, как только появился на свет. Этот мальчик, и мальчик другой, идущий по улице с маленьким щенком на веревочке — нет поводка, и девочка в брючках, их будущая невеста, осторожно доедающая мороженое, и все-все другие мальчики и девочки и в этом таком большом городе, и все-все на такой теперь маленькой нашей Земле?
Разве жизнь каждого из них уже сама по себе не есть всеобщий приказ: не стрелять?.. Разве рождение всякой новой души, каждой крохи, ее первый, чтобы обрести дыхание, крик — не есть безоговорочное подтверждение приказа?!
Но в газетах сегодня — опять… И по радио — снова. И все то же самое будет вечером по телевизору.