Бабка тут же ожила:
— Возьми деньги. Валерьянки купишь. А если не будет ее — пустырнику. Не забудешь, как называется? — тут голос у бабки и совсем повеселел. — Купишь потом в ларьке два морожена по девять копеек. Одно съешь, а другое принесешь. Сдачу потом отдашь.
Подьячиха просунула в щелку между штакетинами скатанный в длину затертый рубль.
«Ишь, — подумал Никита, — какой забор эта жадина отгрохала — даже пальцы не пролезут, чтобы деньги подать!»
— Я одно мороженое куплю.
— А мне? — удивилась бабка.
— Вам и куплю.
— А сам — без морожена?
— Горло у меня, — соврал Никита.
— Ну, тогда себе лучше не бери, — живо согласилась бабка. — Вдругорядь возьмешь. — И вспомнила: — Вот что еще!.. Пустырник, он на спирту, пьяницы да алкоголики будь здоров его хлещут. Аптекарша если попадется знакомая, не станет тебе давать, ты ей скажи: это не папаньке, мол, а бабушке Подьячихе, что в нашем доме живет…
И как только удержался Никита, как не швырнул ей рубль обратно через забор? А может, потому и удержался, что под ногами у него вертелся Дружок, терся боком, оглаживал длинным и пушистым своим хвостом. Ничего, ничего, погодите-ка! Вот только бросит пить Никиткин отец!
За мной, Дружочек! За мной.
За калиткой ему бросился на грудь желтый, с красными прожилками, лапчатый лист, прилип, словно к родному, повисел и только потом, когда неизвестно отчего Никита улыбнулся, лист оторвался от рубашки и, переваливаясь с ребра на ребро, упал на заросшую спорышем обочину.
В глубине улицы там и тут над ворохами бурьяна курились дымки, вились вверх, растворялись над черными кончиками деревьев, подкрашивали тонкой синью и без того голубое небо.
Клены уже остались позади, они росли только вдоль забора у Веденеевых. Никита задрал подбородок, шел теперь, все не отрывая глаз от глубокого неба, и ему казалось, по небу он и идет, и рядом нет ничего, даже облачка, и нету ничего под ногами. Спину ему тронул легкий озноб, он уже хотел оглянуться, когда почти в зените увидел летящую уголком гусиную стаю. Гуси шли высоко, махали крыльями молча, и он остановился и далеко-далеко, чуть не до самых теплых стран, проводил глазами улетающий караван.
«К-ке-гэк!» — раздался вдруг приглушенный крик.
Никита обернулся.
За рекою, с рыжей стерни, которая пологим косогором нависла над темной кручей, сорвался гурт домашних гусей. Гуси еще только набирали высоту, еще заходили на первый круг, но уже было видно, как тяжело и неровно покачиваются они в середине стаи.
Снова испуганно крикнул вожак.
На этот раз весь гурт торопливо отозвался, тревожно загоготал, загундосил, и из него, недвижно растопырив белые сысподу крылья и вытянув лапы, стали вываливаться и стремительно падать обмякшие птицы. Поплюхались одна за другой по разным дворам и тут же подняли крик, начали договариваться, как вместе собраться.
Никита вздохнул и снова посмотрел туда, где теплые страны, в которые улетели вольные дикари.
— Не надо колосками объедаться, правда, Дружок?
Все еще смотревший вверх собачонок повернул лисью мордочку и тут же заработал пушистым своим хвостом: а как же, мол, если ты говоришь, значит, правда!
И Никита нагнулся и слегка потрепал его по серой, с желтоватым подшерстком, холке.
— Только смотри — не подведи!
Валерьянка в аптеке кончилась, а тут же спросить пустырнику Никита не решился, хоть аптекарша была и незнакомая. Мало ли, а вдруг и правда откуда-то знает, что Никиткин отец пьет, не станет давать лекарство, громко начнет говорить что-либо обидное, а все в аптеке будут смотреть на Никиту, качать головами… А может, сказать Подьячихе, что и пустырника тоже нету? Принести ей одно мороженое.
Интересное дело: взрослая бабка, а мороженое уплетает, как первоклассница, — Никита уже не раз видел это собственными глазами. А может, он уже забыл, как этот пустырник называется? Выходит, не забыл, если помнит.
Постанывала тугая пружина, постукивали двери, люди входили и выходили, и только Никита все стоял и стоял около витрины, где под стеклом лежало мыло, зубной порошок да еще всякое такое, что можно рассматривать без умного вида.
Дружок там ждет небось не дождется, его еще кто-нибудь обидит, собачники вдруг на своей телеге появятся, а он тут застыл как истукан, слово боится сказать, трус несчастный!
И громко выпалил:
— Й-есть кустарник?
Молодая, с ярким маникюром на длинных пальцах, аптекарша обернулась удивленно:
— Это какой же кустарник?
Никита спохватился: