Никита слегка повернул голову, чтобы стало видно темно-коричневое, с пятак величиною, родимое пятно на левой щеке под ухом. С ним чемпиону больше идет, с этим пятном, или все-таки без него?
— А мне давно уже завмаг с хутора: зайди да зайди! — громко говорил дядя Ваня. — Мы теперь во Францию маточкино молочко посылаем, в Париж, говорит. А те им оттуда прямым ходом одежду да все такое…
— Иван Игнатьевич! — с укором сказала мама. — Да разве можно такие дорогие подарки?
— Балуешь, Игнатьевич, и правда, — поддержал отец.
— Никитку-то? — переспросил дядя Ваня. — Крестника? Ничего я его не балую. Заработал! Это если рассказать, как он летом здорово мне помог! Сколько мы сена с тобою, Никита, накосили да на кошару перевезли? Ну-ка, вспомни.
Летом крестный и в самом деле придумал: все пасут овечек верхом на лошади, а он со своим напарником да с Никитой за отарой на бричке ездил. Одной пастьбы ему мало, еще работу себе нашел. Только где увидит траву посочней да погуще — тпр-ру! — стали. И замелькала коса. Подъехали к подсохшему сенцу, которое они скосили дня три-четыре назад, дядя Ваня — за свои вилы и — на бричку. Никита, конечно, давай помогать: выхватит у крестного вилы и за целый день так ими намашется, что они ему потом полночи снятся. Вилы у дяди Вани знатные, они похожи на него самого — держак сухой, тонкий, прогонистый и блестит точно так же, как заскорузлые ладони у крестного. Однажды в чабарне, когда шел дождь и делать было нечего, Никита в шутку нарисовал дядю Ваню: вилы рожками вверх — это голова да туловище, от туловища двое вил растопыркой по бокам — это руки с длинными гребками, а двое вил рожками вниз — это ноги. Хотел было показать дяде Ване, а потом раздумал: еще обидится крестный!
— Так ты теперь что, Игнатьевич, и за косаря у них? — с усмешкой спросил отец, когда дядя Ваня кончил рассказывать, как они с Никитой запасали на зиму сено.
Крестный махнул длинной рукой:
— А что делать? Ка́к ягнакам весной каротин нужен, ты сам знаешь… А где оно, сено, если без ума хозяйновать?
— В том-то и дело, что без ума, — жестко сказал отец. — Ум у них — на другое!
— Все равно, Иван Игнатьич, такие деньги! — поспешила перебить отца мама.
— А он не только мне помогал… Василь Корнеич-то, доктор наук, знаете, что про него сказал? Из него, говорит, из нашего Никиты, ха-роший ученый выйдет!
— Так прямо и сказал? — обрадовалась мама. — Ай да Никита! Ну, давайте за стол, давайте.
— Во-первых, у него, говорит, большая усидчивость, — громко продолжал дядя Ваня нахваливать крестника. — А во-вторых, соображение.
Никита слышал тот разговор, потому и поправил:
— Воображение.
Крестный нарочно удивился:
— Да ты ж у нас вроде не вображулистый?
— Фантазии много, — подсказала мама.
И дядя Ваня согласно кивнул:
— Это да-а! Василь Корнеича при всех спрашивает: а почему порода овечек, что вы выводите, называется «кроссбредная?» Давайте по-другому назовем: «скрозь вредная». Тот так и закатился! Давно, говорит, я так не смеялся…
— А то неправда? — напуская на себя серьезный вид, сказал Никита. — Ни мяса, ни шерсти, а по кручам бегает — с собаками не догонишь…
— Да это ж такая порода, — заступился крестный. — Специально для наших круч — травку не подносить, а чтобы сама нашла…
— Как у Василь Корнеича болячка? — спросил отец.
— Да вроде отпустила чуть-чуть.
— А овцы эти-то его, «скрозь вредные», только у тебя сейчас или и по другим кошарам?
И они с отцом пошли, как бывало раньше, о колхозных делах, а Никита сидел напротив них, рядом с мамою, в красной нейлоновой куртке ему было тепло и уютно, и Никите вдруг представилось, что и все вокруг сегодня, как раньше: просто мебель стащили в одну комнату, потому что в трех остальных, может быть, ремонт идет, бабуси нет — на минуту вышла за дверь — поглянуть, как там на сковородке котлеты; а под столом сейчас завозятся эти ягнята — слабачки, которых отец в плетеной корзинке принес с коша, чтобы бабушка с мамой отпоили их тут овсяным отваром да парным молочком… Ну конечно же все, как раньше, — вон и мама сидит снова такая молодая и красивая. Сбоку Никите видно только тугой пучок русых волос на затылке, маленькое ушко с крошечной золотой сережкой, выпуклую щеку с ямочкой да шелковые реснички, которые помаргивают так спокойно, что по ним видно, какое ласковое сейчас у мамы лицо… И вдруг на щеке у мамы исчезла ямочка, а реснички несколько раз подряд тревожно взлетели. И Никита очнулся.