— Гордый ты, Михаил, гордый! — говорил отцу дядя Ваня, и лицо у него было слегка виноватое, будто и не хотел это говорить, да вот — надо!
Наверное, Никита прослушал, как он опять звал отца к себе на кош, а отец опять отказался.
Качнул теперь головою, хмыкнул:
— Я — гордый. Я, значит, гордый… А ты — нет?
— Ноги вытирать и я об себя не дам, правильно! — согласился крестный. — Но тут край знать надо. Вроде того что — меру. А ты, Миша, дюже гордый, столько уже и не надо.
— Хорошо! — приподнял отец крупную пятерню. — Давай так! Ты вот даже ордена свои поснимал, дома оставил, когда с хутора ехал. Чтобы мне, значит, они глаза не кололи…
Дядя Ваня, держа около уха раскрытую ладонь, все тянулся к отцу, а тут вскинулся:
— Да при чем тут?.. Что у тебя, своих нету?
— Ну, был один, погоди!
— А куда он делся? — опять мотнул головою дядя Ваня, и жиденькие его прямые волосы рассыпались, упали с боков на лоб. — Или отобрал кто?
— В комоде лежит, в верхнем ящике, — подсказала мама. — Взять можно хоть сейчас да надеть… Другое дело, куда с ним теперь, Иван Игнатьич, пойдешь? Люди начнут…
— Хватит! — пристукнул по столешнице отец. — Запричитала.
Но мама только приподняла голову:
— А то неправда, Миша? Почему ты правду не хочешь выслушать?
— А я вам сейчас — сказочку! — снова поднял отец пятерню. — Как раз про Правду. И еще — про Кривду. — Один ус у него пополз вверх, но улыбка вышла недобрая. — Идет, значит, по улице Правда. Худая, бледная, и одежонка на ней — можно бы хуже, да некуда. Заплатки с лоскутками беседуют, спорят, выходит, кого из них больше… Ну вот. А навстречу ей — Кривда на собственном «жигуле». Сама толстенная, морда — во! Ну, притормозила, интересуется: чего у тебя, Правда, вид такой доходной? Та говорит: «А ты бы побыла на моем месте — тоже бы и холод, и голод узнала». Кривда ей: «Неужели и в самом деле не евши?» Та божится: «Третий день — ни крошки во рту». — «Ну, поедем, я тебя, говорит, накормлю…» Приехали в большой ресторан, за стол сели. Кривда как начала заказывать — у Правды и слюнки потекли, и голова закружилась. Ну, выпили, конечно, поплотней закусили. Подходит официантка молоденькая. На счетах — щелк, щелк! «С вас, — говорит, — девяносто рублей, товарищи». На столько они вдвоем напили, наели… Кривда отвечает ей: «Хорошо. Значит, с тебя десятка сдачи». — «Дак, а где деньги?» — «Как это, — Кривда спрашивает, — где? Только что тебе отдала!» — «Да не давали вы никаких денег!» — «Как, — кричит, — не давала?» Ну, тут они закричали, заспорили, официантка молоденькая — в слезы. Да где же, говорит, правда?! А Кривда тогда привстает со стула: «А Правда, — говорит, — наелась и молчит!»
Никите стало страсть как обидно за Правду: неужто и в самом деле не заступилась? Что-то здесь не так, нет, не так!
И мама с крестным не успели еще и рта раскрыть, как он первый выскочил:
— Да Правда у Кривды и крошки не возьмет — не то что с ней в ресторан! На то она и Правда!
Мама свое вставила:
— И пить с ней вместе не станет.
Отец на них внимания не обратил, ждал, что дядя Ваня скажет. Тот обеими руками поправил волосы, повел головою на Никиту, и они снова рассыпались по лбу.
— Дите, а верно говорит!
Отец наставил на Никиту указательный палец, но посмотрел на крестного:
— Ему так, Ваня, и положено думать. Потому как раз, что дите. Это у него как защита от жизни… Хотя нет-нет и подумаешь: а не надежней защита у других? Кому — папка с мамкой сызмала всю правду до подноготной, кого — вот с таких лет учат хитрить да приспосабливаться. Такие вы-ыживут! А эти-то дурачки вроде Никиты? Что их-то ждет? У Кривды он и точно — и крохи не возьмет. Наша порода. Веденеев! А люди сегодня уже привыкли жить хорошо да спокойно, и с кем кушать, стало уже без разницы: с Кривдой так с Кривдой. Абы брюхо набить, да ковер в спальне повесить, да на «жигуль» сесть толстой задницей. Таким что: путь другой наживается, как хочет, лишь бы и самим чуток перепало, а то нет? А мне, например, этого ничего не надо. Ни ковра импортного, ни «жигуля», да пропади он пропадом! А надо, Ваня, чтобы кругом все «без брешешь» было, как мой батька говорить любил. Так — дак так. Нет — нет. Один закон для всех. Чтобы не получалось, что на словах одно, на деле другое, а на уме третье!
И так отец волновался, пока все это говорил, такое у него горькое было лицо, что Никита в конце невольно кивнул: и верно, мол!
— А слышал, что дом у Воронкина отбирают? — спросил крестный.
Отец как будто вскрикнул:
— Да, а в какой это уже раз, Ваня? Уже в третий. И что он, думаешь, четвертый себе за счет колхоза не построит? Только, может, не на виду теперь, чтобы глаза людям не мозолить, а где-либо в тихоньком проулке. — И как будто попросил крестного: — Ну, скажи, Ваня, ну не так?