Тут я, признаться, отвернулся, стал на большую кедру́ смотреть: хорошая, думаю, кедра́, сильная и вполне лазовая — были бы только осенью на ней шишки…
Смотрю себе и смотрю, рядом тихо и тихо, а потом управляющий так громко и вроде бы строго спрашивает: «В чем дело, Ченцов?..»
Оборачиваюсь и тут замечаю, что не один только я кедру изучал, все наши, оказывается, коллективно интересовались, будет ли урожай на орехи…
Бяшка уже не лежит — встал, веревок на ногах нету, а на коленях около него стоит Коля — Рука Не Дрогнет, рубаху на себе дорывает.
Елизаров опять: «В чем дело?..»
А Коля как заорет: «Не могу, Пал Степаныч, ну, что хотите, не могу, кабы не знал его, давно уговорил бы, рука не дрогнет, а тут свой Бяшка — ну, не могу, пускай другой кто!..»
Я уже говорил тебе, что мы кружком по краям брезента полеживали, ну, а кто постарше, у кого, значит, кальция в косточках побольше, те на сиденьях — из машин повытаскивали — или на скатанных палатках мостились. Только управляющий, хоть был у нас самый пожилой, ничего такого не признавал, сидел всегда, как индусы сидят, как йоги, знаешь: пятки под себя, а коленки в стороны… Он же как мальчик был — худерба!..
Поставил теперь локоть на колено, голову на ладошку боком положил: думку думает, тихо!..
Тут и в самом деле, знаешь, тишина, даже кукушка и та годки отсчитывать перестала.
Он голову поднимает, Елизаров, и руками разводит: «Придется, Генрих Абрамыч, тебе!»
Тот вытянул шею, как черепаха из панциря, и опять себя пальцем в грудь: «Ми-не-е?!»
Управляющий, как всегда, спокойно: «А кто у нас герой?.. Ты».
Генрих как сидел с вытянутой шеей, так навзничь и опрокинулся, только сиденье скрипнуло. Лежит в траве, руки разбросал.
«А мы ведь его к ордену представили, — говорит Елизаров. — За стан. Хороший был мужик… жаль! Придется теперь посмертно».
Тут Генрих — как ванька-встанька. «Нетушки, — кричит, — нетушки!.. Это вы уж кого другого посмегтно, а мне таки ладно, живому дайте!..»
Все, конечно, покатываются. А что ты хочешь, если они уже лет двадцать вместе. Конечно, друг дружку с полуслова…
Мы-то ладно, смеемся, а Елизаров только все больше хмурится.
«Что-то я, — говорит, — не пойму вас, орлы!.. Может, добровольцы есть? Или нету?»
Тут кто-то робко так говорит: «Пал Степаныч, а может…» И запнулся.
Елизаров будто не понял: «Что — может-то?..»
«Может, до следующего праздника оставим?.. Бяшку?»
И все завздыхали, заворочались, что-то такое забубнили…
Елизаров молчал-молчал, вроде опять думал, и потом — ворчливо так: «Бя-яшка, Бяшка!.. Придумали, как назвать!»
Ему напомнили: ну, почему, мол, — Бяшка?.. Бяшка Шашлыкович, если и по отчеству.
А он: «Вот-вот!.. Бяшка Шашлыкович. А на большее души не хватило?! Он нам, как бы там ни было, и жизнь хоть немножко скрасил, и стан вырвать помог, а вы?!»
И руку к барану протянул, сказал громко: «Борис Кузьмич!.. Не обижаешься на нас, грешных?.. Нет? А ну подойди, если простил, Борис Кузьмич! Подойди!»
И что бы ты подумал? Постоял наш Борис Кузьмич еще немножко, постоял, вроде какую необходимую выдержку сделал, чтобы достоинство, значит, не потерять, а потом двинулся к управляющему, а в конце даже и шажку прибавил, и подбежал вроде… Есть, брат, что-то такое в природе, есть!
Стал рядышком, а когда Елизаров ладошку ему на холку положил, подогнул вдруг копытки свои, лег спокойно, как ручной, морду аккуратно вытянул на краю брезента.
А Елизаров попросил всех налить, правой приподнял стакан, а левую все так и не убирал с холки Бориса, выходит, Кузьмича. «Ну что ж! — говорит. — Все знаем, что чай можно пить с сахарком вприглядку. А у нас с вами нынче вприглядку другое — шашлыки!»
Помолчал-помолчал и уже другим тоном, так, словно и себя спрашивал, и с нами как будто советовался, спросил: «А может, это и ничего, а?..» И посветлел лицом и сказал: «За всех за вас, хлопцы!..»
Ну вот. Такие, значит, наши дела.
Остался он у нас жить. Борис-то Кузьмич. И когда выезжали через год, а то и больше, на следующий такой же пикничок, уже и ножика с собою не брали, а зачем?
Выпустим из машины, и гуляй себе вокруг, пощипывай травку. А то к скатерти нашей, к самобранке подойдет, то возле одного тебя полежит, с ладошки слизнет хлебушка с солью, то потом под бочок к другому перейдет, пока не позовет кто следующий… Это уж как обычай стал, знаешь: шашлыки-то наши вприглядку. Когда бы потом на природу ни выезжали, всегда его с собой брали.