А я присмотрелся к картине, и стало на душе у меня как-то и хорошо, веришь, и непривычно… Понимаешь, какое дело. Когда шли мы в тепляк, собирался я ему всю эту историю рассказать до тонкости. Как увидал его месяц, полтора ли назад… Как первый раз потом сам пришел на работу с подарком своей благоверной и как потом за мной все ребята — с зонтами. Ну, и объяснить ему, выходит, откуда у него там и тут на картине эти самые разноцветные крапинки…
Я вот и теперь: может, это картина такая? Вроде бы ничего в ней особенного нету, как поглядишь: черные конструкции да серый бетон, сварочка кое-где, огонечки, а наверху непогода, осенние облака летят, видишь, как они, — так и рвутся? Смотрел я тогда, смотрел, и вдруг расхотелось мне почему-то все это ему рассказывать. Показалось: вроде я ему объясню что-то очень простое, а что-то главное, чего и словами-то сразу не объяснишь, оно от этой самой ясности может как бы пропасть, понимаешь, какое дело, разрушиться может — раз, и нет его!
И не стал я ничего говорить про наши зонты, только руку ему протянул: спасибо, мол, очень человеческая картина.
И все наши, будто успели договориться, о зонтиках тоже ни слова, ни полслова, а только о картине: добрая, мол, работа. Со Знаком качества. И душевная.
Тут мы — за скатерть-самобранку. В «офицерском собрании» у нас и правда самовар, но по случаю субботы мы сперва плеснули всем «на два пальца». И выпить ребята предложили за картину.
А художник, видно, растрогался. Достает ее из большой такой картонной своей папки, мне протягивает: раз такое дело — держи!
Один момент, говорю. В таком случае мы тут еще немножечко посидим.
Быстренько инструментальщику записку, и он с ней — на склад. Приносит оттуда полный комплект: сапоги и теплую куртку, а к этому делу — монтажный пояс, подшлемник, каска. Так и так, говорю. Хочу отдариться…
Когда уже конверторный сдали, всей бригадой были мы с хлопцами у этого художника в мастерской, и наши каска да пояс — на самом, понимаешь ты, видном месте.
А эта картина тут… Что-что?
Откуда, говоришь, в точности знаю, что эти разноцветные крапинки — наши зонтики? Э-э, брат ты мой!..
Так вижу.
«ХОЧЕШЬ, ДАМ СЮЖЕТ?..»
У нас только пять утра. У них девять.
Поди, успел побывать на рапорте, где на этот раз обошлось для него без «вливания», забежал потом в свой кабинетик, накинул на крючок пальтецо и руки потер, довольный: что бы такое теперь сделать?..
С Москвою в этот час девчата с междугородной соединяют запросто, потому что в такую рань никто сюда еще не звонит: беспокоить руководство дома не полагается, а родственников будить жалко. Со мною иное дело, я — друг, да к тому же он хорошо знает, что я, когда работаю, встаю затемно. Вот и хочется ему, ко всему вдобавок, проверить, сижу ли я уже за столом, а если еще в постели, то лишний разок подначить: мы, мол, тут на переднем крае давно чертоломим, а вы в белокаменной до сих пор там вылеживаетесь.
У меня вчера допоздна засиделись гости, тоже сибиряки, наши с ним общие товарищи. После полуночи проводил их до стоянки такси, а после, дабы лишить жену стопроцентной возможности утром поворчать, добрый час еще убирал со стола и драил посуду. Ясно, я сейчас не работник!
Ему только этого и надо: «Спим, значит?»
И радости в голосе, радости!
С трудом приоткрываю один глаз: «Представь себе».
Как мало человеку надо!.. Медом не корми — дай над полусонным дружком поиздеваться: «А работать за нас — товарищ Пушкин?»
Я уже сел и пытаюсь ногами нащупать тапочки: «Александр Сергеевич, да…»
«И много у него таких нахлебников?..»
Он прямо-таки захлебывается от счастья. А я зеваю: «Больше, чем ты думаешь, старичок».
Он меняет интонацию, голос у него становится деловым: «Хочешь, сюжет подкину?»
И я вдруг понимаю, что только потому он и звонит: с утра пораньше торопится меня осчастливить. Что ты тут будешь делать!..
Сколько крови сообща попортили они мне в старые добрые времена, когда наша Антоновская площадка еще называлась новостройкой! На каком-нибудь шумном вечере, в какой-либо бесшабашной компании все поют, спорят до хрипоты, помирают со смеху, а ты тихонько сидишь в углу, покивываешь сочувственно, а кто-нибудь проникновенно описывает тебе «всю свою жизнь с самого начала». Ох, я тогда этих застольных жизнеописаний наслушался!.. Потом, когда стали выходить мои книжки, они до белого каления доводили меня расспросами, кто в этих книжках есть кто, где в них Петров, а где Сидоров, и честно придуманные мною истории дополняли вдруг такими неожиданными подробностями, что мне и сказать-то было нечего — оставалось только руками развести. Теперь кто-либо из них нет-нет да и пришлет категорическое письмо и потребует от меня ответа: почему это я до сих пор так и не написал про Иванова?.. Когда наконец собираюсь написать?