А вы расспросите про Деда на Антоновской площадке, расспросите хорошенько, и вам в числе других историй наверняка расскажут и эту: как он однажды пришел в один из цехов, увидел на станине пыль и, отвернувшись от всех, руки за спиной, на станину внимательно уставился, и все, конечно, подошли, тихонько стали, как водится, чуть позади и рядом, и тогда он поднял сухонькую руку и пальцем написал на станине это, о чем Шукшин сказал: «чудак на букву «м».
Потом обернулся, стащил с начальника цеха пыжиковую шапку и сперва тщательно отер о нее палец, потом, как со школьной доски, стер со станины шапкой свое художество и бросил шапку под ноги хозяину.
Но почему это — про Деда?.. Про них про всех, кто казался нам когда-то по иронии судьбы уцелевшими мастодонтами и до кого нам теперь еще тянуться и тянуться, иначе что мы оставим тем, кто — после нас?
О них обо всех.
А персональную заявку только сделай!
И несколько дней кряду Минчермет потом будет лихорадить. В нем ведь, никуда не денешься, с бору по сосенке — со всех больших да малых заводов понемногу. И бывшие новокузнечане станут с жаром судить да рядить, кто есть кто, да верно все отобразил или неверно, магнитогорцы и криворожцы, лишь бы делом не заниматься, будут горячо им сочувствовать, а безвинной ответчицей станет в конце концов твоя родная жена, бедный экономист хозуправления, и тебе потом дома опять достанется на орехи, это уж как пить дать, и теория литературы вместе с историей тут не помогут… тяжелое дело — современность! И спецмолока «за вредность» не полагается.
Видишь, чего ему — спецмолочка захотелось!.. Спецмолочишка. Или забыл, старый дурак, что до сих пор в молодых писателях ходишь?
Давай-ка лучше о чем-либо другом. Что повеселее.
О чем?
Хотя бы о счастливых временах там, на Антоновке… О том хотя бы, как он, твой «Митя Подковыркин» начинался… Как он родился, Подковыркин.
Митей звали сапожника. Работал в мастерской у нас на стройке. Мастерская тогда совсем крохотная была: единственная комнатенка в торце двухэтажного дома, одного из первых в поселке. Редакция помещалась в соседнем доме, совсем рядышком. А тогда ведь все было рядом — на маленьком пятачке, ну, предположим, сто пятьдесят на двести метров, располагались и управление треста, и все, какие только были в ту пору общественные организации, и все остальное: сельсовет, милиция, магазин, больница, столовая, почта со сберкассой, баня с парикмахерской, фотография, обувная мастерская… Уолл-стрит. Пикадилли. Гинза. Или, как тайно считали эти, из Комсомольска-на-Амуре, фонари — Аллея Первых Сталеваров.
Как-то раз по дороге на работу я отдал в ремонт просивший каши ботинок, а до редакции потом вдоль этой аллеи на одной ножке допрыгал… действительно, были времена!
Но это уже чуть позже. А сначала я думал, мне крупно не повезло.
Пришел в мастерскую в первый раз, протягиваю с порога ботинок, обращаюсь ко всем трем сапожникам сразу: мол, кто поможет?..
Двое даже глаз на меня не подняли, много вас тут ходит, это ясно, зато третий вскинулся, сказал почему-то радостно: «Счас!..»
Уже по тому, как дернулась при этом у него голова, как слегка повело губы, ясно стало, что инвалид… Сначала странной, словно вприпрыжку, походкою с дамской туфлей в обеих руках он прошкандылял к полкам с готовой обувью, а стоило ему туфлю положить, кисти рук у него безвольно повисли на уровне груди, и, пока он прыгающей своею походкой шел ко мне, они беспомощно покачивались…
Я ведь еще мальчишка был — у меня беспощадно пронеслось: этот тебе отремонтирует! Этот даст!..
Но поразительная штука: как только мой башмак оказался у него в руках, руки словно ожили, и пальцы заскользили по ранту, по подошве забегали с такою сноровкою, что мне вдруг сделалось ясно: это — мастер!
Сколько я потом удивлялся странным этим рукам, которые мгновенно преображались, стоило им прикоснуться к р а б о т е, к д е л у.
Так и хочется думать: целебная сила д е л а.
Починил ботинок он на славу, но это надо знать, сколько мне тогда приходилось бить башмаки — и по бесконечной, еще без дорог, Антоновке, и по улицам Новокузнецка, когда там в типографии версталась газета, и хотелось успеть хоть маленько хлебнуть той, «городской», жизни…
И скоро я пришел в мастерскую и во второй раз, и в третий, и в десятый.
Как-то однажды Митя сказал: «Я стараюсь хорошо тебе делать, а ты все равно приходишь чаще других — мы ж тут в лицо всех знаем… Теперь вот спорим с ребятами: где ты трудишься, что обувка на тебе огнем горит?..»
Я сказал, что в редакции, и он рассмеялся: «Дак, значит, там ноги кормют?.. А я-то думал!»