А может, это только так кажется, что он давно покорился нам, а на самом-то деле он беспрестанно сжигает и сжигает нас… вот сейчас догорает и еще один. Догорает Веденин. Догорает Дед.
Но догорают ведь только те, кто вообще обладал этой способностью — гореть.
Газик снова трогается к жерлу и тут же замирает. Трогается и замирает опять. Теперь он так близко от огня, что, торопливо пробегавший по своим делам пожилой сталевар посчитал нужным дать круг, чтобы жестами предупредить водителя: понятно, мол, ты отчаянный парень, раз неизвестно зачем сюда заехал, но, смотри, мотор так и пыхнет, от машины ничего не останется!
Кажется, что Брагин не видит пожилого сталевара, но все же кивает: понимаю, мол.
И еще короткий рывок поближе к полыхающей огнем, булькающей взахлеб, тяжело клокочущей «груше»… Может, это вовсе не жерло конвертора — жерло вулкана… Или это бушует яростная магма какой-либо затерянной в огненном мироздании другой планеты?
Во все глаза глядит на гудящий огонь Веденин и вдруг с силой смежает веки…
Ясный солнечный день. Еще стоит зима, но по всем признакам видно, что властвовать ей осталось совсем недолго… Так белы березы вокруг веденинского коттеджа. Такое глубокое и такое синее опрокинулось над ним небо.
А под ним — самые земные заботы.
Около коттеджа стоит тяжелая грузовая машина с открытым задним бортом. Двое грузчиков помогают Зое и Эмме Борисовне укладывать вещи.
Вот подают наверх большой, неумело связанный узел, вот картонную коробку, перетянутую шпагатом одну и другую стопу книг… Вот из дома вынесли красный хоккейный шлем, вот протянули в кузов длинную клюшку.
Придерживая карман, быстро выходит из двери на улицу Максим и почти тут же громко свистит. Эмма Борисовна тянет вслед руку, хочет что-то сказать ему, но Зоя останавливает мать.
Сунув руки в карманы и приподняв плечи, мальчик одиноко идет по аллее. Идет и идет.
Смотрит ему вслед старый дворник, качает головой, прислоняет черенок лопаты к березе, закуривает.
Около коттеджа останавливается «Волга», выходит из нее сидевший за рулем Брагин, на ходу подхватывает коробку, которую несла Зоя, с маху подает в кузов.
И тут слышится громкое обиженное ржание — судя по нему, лошади, как она ни пыталась, на волю не выбраться…
Снова уверенно свистит вдалеке Максим, снова, не останавливаясь, идет себе по аллее.
Кто на машине, а кто внизу, все они стоят, смотрят мальчику вслед, и в это время снова слышится и норовистый храп, и — уже освобожденное — радостное ржание.
Лошадь догоняет мальчика, привычно пристраивается с той стороны, где у него набит сухариками карман, и он тут же угощает ее, а она в ответ выставляет переднюю ногу, укладывает на нее голову…
Мальчик бросается к ней, обеими руками пытается приподнять шею и, когда лошадь привстает, сердито топает ногой, горячо жестикулирует и, наверное, говорит ей что-либо строгое.
И дальше они идут по аллее рядком, как бы уже на равных: лошадь, которая — так уж получилось — всю жизнь только и знала, что кланялась, и маленький мальчик — внук человека, который всю жизнь только работал и никогда не кланялся…
ГЕНЕРАЛЫ МИРА
Нарушаю я наши моральные нормы!..
В ресторане или в самой затрапезной пивной, когда возвращаюсь из зала к вешалке, начинаю искать в кошельке пару серебряных монет, а если в нем, случается, пусто, то хотя бы одну, и вручаю вместе с номерком гардеробщику…
За ту коротенькую минуту, пока он ищет пальто, у него словно возникает ощущение давнего знакомства со мною, и потом, когда поможет одеться, он обязательно и поправит заботливо воротник, и еще зачем-то задержит на моих плечах ладони… Или на секунду приостанавливает торопливый бег моей памяти? Или на что-то благословляет?..
Но как ты его приостановишь? И на что ты меня благословишь?
«Спасибо, отец!..»
И с поникшею головой иду к выходу, и портфель несу не в левой, как обычно, а в правой руке, потому что в левую вот-вот доверчиво ляжет теплая ладонь мальчика…
Ему было шесть лет, когда мы приехали в Москву, чтобы показать его врачам, и для нас с женой эта поездка была одной нескончаемой тревогой, а для него мы конечно же старались сделать ее одним сплошным праздником. И в перерывах меж посещениями больниц он то стоял около Василия Блаженного, задрав подбородок, разглядывал купола, а то в сером зимою зоопарке пытался заговорить с одиноким и печальным слоном, и его нельзя было оторвать от окна ни в автобусе, ни в такси, и даже в метро, чтобы не пропустить и единого мига появления новой станции, он непрерывно смотрел в черное, с отпечатком вагона, стекло.