Ночью свет в коридорах приглушали, так что мишура блестела лишь в нескольких местах, а в основном пряталась в тени.
На полпути между лестницей и сестринским постом Бу остановился у приоткрытой двери с номером «32» на табличке. На двух других табличках я прочитал имена учениц, которые жили в этой комнате: «АННА-МАРИЯ» и «ЮСТИНА».
Догнав Бу, я увидел, что шерсть на его загривке стоит дыбом.
Собака прошла в комнату, я же замялся из соображений приличия. Вроде бы следовало попросить монахиню сопровождать меня.
Но мне не хотелось рассказывать ей о бодэчах. Более того, не хотелось, чтобы кто-то из этих злобных призраков услышал, как я говорю о них.
Официально только один человек в аббатстве и один в монастыре знали о моем даре (если это был дар, а не проклятие). Отец Бернар, аббат, и сестра Анжела, мать-настоятельница.
Вежливость требовала, чтобы им было известно все о молодом человеке, которого пригласили пожить у них.
Чтобы заверить сестру Анжелу и отца Бернара, что я не мошенник и не дурак, Уайатт Портер, начальник полиции Пико-Мундо, города, где я родился и жил, ознакомил их с подробностями расследования некоторых убийств, когда преступников удалось найти только с моей помощью.
За меня поручился и Син Ллевеллин, католический священник из Пико-Мундо.
Преподобный Ллевеллин приходится дядей Сторми Ллевеллин, которую я любил и потерял. Которую буду любить всегда.
За семь месяцев, прожитых мною в горном аббатстве, я поделился правдой о своей жизни еще с одним человеком, братом Костяшки, монахом. Его зовут Сальваторе, но мы гораздо чаще называем его Костяшки.
Брат Костяшки не замер бы на пороге комнаты тридцать два. Он — монах действия. Решив, что бодэч представляет собой угрозу, тотчас ворвался бы в комнату. Прошел бы сквозь дверь, как это сделала собака, хотя менее грациозно и с куда большим шумом.
Я открыл дверь пошире и переступил порог.
На больничных кроватях лежали Анна-Мария — ближе к двери — и Юстина. Обе спали.
На стене над изголовьем каждой кровати висела лампа. Шнур, намотанный на оградительный поручень, позволял регулировать яркость лампы.
Десятилетняя Анна-Мария, очень маленькая для своего возраста, перевела лампу в режим ночника. Она боялась темноты.
Ее инвалидное кресло стояло у кровати. На одном штыре для руки на задней стороне спинки кресла висел теплый жакет. На втором — шерстяная шапочка. Зимними ночами Анна-Мария настаивала, чтобы эти предметы одежды были у нее под рукой.
Девочка спала, зажав верхнюю простыню в хрупких пальчиках, словно готовилась в любой момент скинуть с себя одеяло. На напряженном личике отражалась если не озабоченность, то легкая тревога.
Хотя спала девочка крепко, казалось, что она вот-вот сорвется с кровати.
Раз в неделю по собственной инициативе Анна-Мария, закрыв глаза, доезжала на своем кресле, приводимом в движение электромотором, до одного из двух лифтов. Первый находился в восточном крыле, второй — в западном.
Несмотря на ее физические ограничения и страдания, Анна-Мария была счастливым ребенком. И эти приготовления к экстренной эвакуации совершенно не соответствовали ее характеру.
Хотя девочка не говорила об этом, она словно чувствовала, что грядет ночь ужаса и вокруг воцарится враждебная тьма, сквозь которую ей придется искать путь к спасению. Возможно, она обладала даром предвидения.
Бодэч, которого я впервые увидел из окна на третьем этаже, пришел сюда, но не один. Втроем они устроились у второй кровати, молчаливые волкообразные тени.
Единственный бодэч еще не свидетельствовал о том, что некий акт насилия может произойти в обозримом будущем. Если они появлялись по двое или по трое, угроза возрастала.
По собственному опыту я знал: если их гораздо больше, до беды осталось совсем ничего. Многие и многие могут погибнуть в ближайшие дни или даже часы. Хотя три бодэча напугали меня, я порадовался тому, что их не тридцать.
Дрожа от предвкушения, бодэчи склонились над спящей Юстиной, словно внимательно ее изучали. Словно уже кормились ее энергией.
Глава 2
Лампа над изголовьем второй кровати тоже горела в режиме ночника, но отрегулировала ее не Юстина. Нужную яркость установила дежурная монахиня, полагая, что именно такая больше всего устроит девочку.
Юстина, частично парализованная и лишившаяся дара речи, мало что делала сама и ни о чем не просила.
Когда Юстине было четыре года, ее отец задушил мать. Говорили, что после того, как несчастная умерла, он заталкивал ей в горло стебель розы со всеми шипами, пока цветок не оказался между губами.
Маленькую Юстину он утопил в ванне, точнее, решил, что утопил. Оставил ее там, по его разумению, мертвой, но девочка выжила, хотя длительное кислородное голодание привело к необратимым нарушениям мозговой деятельности.
Долгие недели она находилась в коме. Спала и просыпалась, но, проснувшись, практически не могла общаться со своими спасителями.
На фотографиях четырехлетняя Юстина — удивительно красивый ребенок. Полная жизни. Буквально светится изнутри.
Восемью годами позже, в двенадцать, она стала еще прекраснее. Нарушения мозговой деятельности не привели к лицевому параличу. Более того, хотя большую часть времени она проводила в помещении, кожа не приобрела характерной бледности. У Юстины сохранился здоровый цвет лица, на коже не было ни единого прыщика.
Красота Юстины была целомудренной, словно у мадонны Боттичелли, неземной. У всех, кто знал Юстину, красота эта вызывала не зависть или похоть, но благоговение и, как ни странно, что-то вроде надежды.
Подозреваю, что три угрожающие фигуры, разглядывающие девочку с повышенным интересом, появились здесь не из-за ее красоты. Скорее их привлекла выдержавшая все испытания чистота Юстины и ожидание (а может, они знали это наверняка) ее скорой и насильственной смерти.
Эти три тени, черные, как затянутое низкими облаками ночное небо, не имели глаз и тем не менее сладострастно таращились на Юстину, не имели ртов, но я буквально видел, как бодэчи облизываются, предвкушая смерть этой девочки.
Я видел, как собрались они у дома престарелых за многие часы до того, как землетрясение разрушило здание. Видел их на бензозаправочной станции перед взрывом и пожаром. Видел, как много дней подряд они ходили за подростком Гэри Толливером, прежде чем тот подверг пыткам и убил всю свою семью.
Одна смерть не привлекает их, две смерти тоже, даже три. Они предпочитают массовую гибель людей, и для них представление не заканчивается, пока последнюю жертву не отправляют к праотцам.
Вроде бы они не способны воздействовать на наш мир, то есть не полностью присутствуют в нашем времени и пространстве, присутствие их, можно сказать, виртуальное. Но они находят нашу боль, наблюдают за ней, кормятся ею.
Однако я их боюсь, и не только потому, что их появление — знак грядущей беды. Пусть на текущий момент они не могут влиять на наш мир, меня не покидает ощущение, что я — исключение из правил, которые их ограничивают, и уязвим для них, как уязвим муравей, оказавшийся в тени опускающегося ботинка.
Рядом с иссиня-черными бодэчами Бу казался более белым, чем всегда. Он не рычал, но с отвращением наблюдал за этой призрачной троицей.
Я сделал вид, будто пришел сюда, чтобы убедиться, что термостат отрегулирован должным образом, а окно плотно закрыто и сквозняка нет. Потом у меня возникло желание извлечь серу из правого уха и кусочек салата, застрявший между зубами. Что я и проделал, но разными пальцами.
Бодэчи меня игнорировали… или прикидывались, что игнорируют.
Юстина полностью владела их вниманием. Руки или лапы мельтешили в нескольких дюймах от девочки, пальцы или когти описывали в воздухе круги, словно бодэчи играли на некоем музыкальном инструменте, состоящем из стаканов, выводя мелодию прикосновениями к влажным кромкам.