– Будь ты проклят, чертов поп! – крикнул он. – Сердце ты из меня вынул!
Возвращался отец Янарос в церковь и тихонько напевал, довольный; он чувствовал, что Пречистая рядом с ним довольно улыбается тому, что святой Пояс Ее свершил чудо и дал по куску хлеба голодающим. И какая разница, пусть это даже и ненастоящий Ее Пояс! Веками целовали его бесчисленные губы, бесчисленные глаза смотрели на него и плакали, тысячи скорбящих душ молились над ним и наполнили его надеждой и болью, и освятили его, и стал он настоящим Поясом Девы Марии. «Великая сила, – думал, идя по дороге, отец Янарос, – великая сила – душа человека: берет кусок ткани и делает из него знамя».
Хотел он уже перешагнуть порог церкви, но увидел, что во дворе сидит на каменной скамье бледный молодой солдат и ждет его. Давно знал его отец Янарос и очень любил. Спокойный, мягкий, вежливый, вечно с книжкой в кармане; голубые глаза светятся ласковым юношеским светом. В прошлом году на Рождество пришел он на исповедь перед причастием. Какая чистая душа, нежная, трепетная, полная духовной жажды! Он был студентом и любил девушку; она ему снилась, и во сне он желал ее – вот это был самый великий его грех, в нем он и пришел исповедаться.
– Здравствуй, Леонидас! – сказал отец Янарос, протягивая ему руку. – Что-то случилось, сынок? Я виду, ты задумчив.
– Я пришел поцеловать тебе руку, отец, – ответил юноша, – больше ничего.
– Ты чем-то опечален?
– Да, но это, должно быть, от молодости. Весна действует. Ты ведь сам в прошлом году во время исповеди сказал мне, что это жаркий ветер юности, от которого раскрываются почки.
Отец Янарос погладил белокурую голову юноши.
– Весна, мальчик мой? Когда-то и надо мной проносился этот ветер, теперь над тобой, а завтра повеет над твоим сыном. Многие называют его ветром юности, а я называю ветром Божиим.
Он помолчал.
– Я все называю Богом, – сказал он и улыбнулся.
Юноша проглотил комок в горле. Какое-то слово чуть не сорвалось с его губ, но он смутился и ничего не сказал. Отец Янарос взял его за руку, нагнулся к нему.
– Леонидас, сынок, – сказал он, – открой мне свое сердце. Я слушаю.
Рука юноши дрогнула в сильной ладони старика, он с трудом сдерживал рыдания и вместо слов у него вырвался всхлип.
– Ну? – проговорил старик и сжал ему руку, чтобы приободрить.
– Да я правду тебе говорю, отец, со мной ничего, но что-то... Что-то сердце у меня не на месте, страшно мне, словно нависло надо мной большое несчастье... Может быть, что-то случилось, может, заболела девушка, которую я люблю? Или это смерть надо мной нависла или над ней – разницы нет... Вот я и пришел к тебе, чтобы сказать и облегчить душу. Да мне уже и легче! – сказал он и улыбнулся, но рука его все еще дрожала в ладони старика.
Вечером кастельянцы, собравшись в церкви, смотрели, как Христос на осленке въезжает в Иерусалим, а бедный люд бежит и расстилает перед Ним на земле свои одежды, и дети с пальмовыми ветвями в руках бегут за Ним, распевая песни и приветствуя Его криками. Не богатые, образованные и умные, – а они первыми угадали в этом смиренном собрате своем, босом и печальном, Спасителя мира. «Се грядет Жених в полунощи...»
В церкви было жарко, пахло воском и ладаном; тускло отсвечивали, словно призраки, святые иконы; маленькой, тесной была церковь, но вмещала она боль Христа, и зло людей, и искупление мира. Эта церквушка была – Иерусалим, и отец Янарос держал под уздцы осла и вел Христа в святой город, где Его убьют. Ухе слышались удары топора, рубившего дерево; обтешут его и сделают крест. Слышал отец Янарос стук топора и было ему, больно, будто он сам был этим деревом. Не может, быть, чтобы не слышали его и кастельянцы. «Неужели не смягчатся их лица? – думал он. – Неужели не заболит душа их о Боге, идущем ради них на распятие? И когда выйдут они из церкви, неужели не посмотрят на людей как на братьев, и не протянут руки партизанам, и не скажут: "Стыдно, братья, что мы гневаемся друг на друга, давайте пойдем теперь все, за Христом – Он в опасности... "»
Пристально всматривался в них отец Янарос, жаждал увидеть хоть мимолетную улыбку, свет на лицах, отблеск въезда Христова в Иерусалим. Смотрел он на них, смотрел — вот уже вечерня закончилась, а лица кастельянцев не смягчились. Тщетно стучались Божьи страдания им в сердце, – сердце их не открывалось, и Христос остался снаружи, без крова. Стыд и гнев переполняли грудь отца Янароса. И когда закончилась всенощная и кастельянцы направились к двери, старик протянул руку и остановил их.
– Стойте, православные, хочу я вам что-то сказать.