Когда хрип прекратился, отец Янарос нагнулся и приложил руку к сердцу юноши – оно уже не билось – встал и сказал:
– Успокоился.
Мать тотчас же послюнила два пальца, нагнулась, коснулась ими земли и закрыла глаза мертвому, пока веки еще не окостенели.
Вошла и его старшая сестра, взяла камешек, нацарапала на нем три буквы I. X. N. – Иисус Христос Побеждает – и вложила его в руку брату.
– Счастливого пути, – сказала она. – Счастливого пути, Сократис, передавай от меня привет умершим.
– До скорой встречи, сыночек мой! – вскрикнула старуха и вытерла глаза.
Был уже вечер, когда отец Янарос возвращался, смертельно усталый, с кладбища. Закопали и этого юношу, стал и он водой и землей. Папаша Тасос, богатый старик, его отец, пожалел достать из кладовой пару ломтей хлеба, горсть маслин да бутылку вина, чтобы раздать родичам и друзьям сына, бывшим на похоронах – на помин его души.
«С меня хватит и того, что я потерял сына, – сказал он бранившей его жене. – Незачем тратить без пользы хлеб, вино и маслины. Хватит с меня и одной боли».
Снова и снова все существо отца Янароса переполняла смерть.
Всю Великую седмицу по ночам он был с Христом – шел за Ним и каждый вечер подводил Его еще на шаг ближе к могиле; а днем у него были люди. «Ах, если бы я мог и сам лечь и закрыть глаза, думал он, возвращаясь домой, – и снять с души людские заботы – так, как снимаем с тела грязную рубаху… Снять их с души и думать только об этом старом осле, которого зовут отец Янарос, кормить его, чем могу, чтобы были у. него, несчастного, силы таскать мою душу. Тяжела она, ох, тяжела, проклятая! А у осла уже и сил нет, сбросит он поклажу! Держись, отец Янарос!»
Он разговаривал сам с собой и шел дальше. Двери были заперты, всюду – гробовое молчание; люди уже устали плакать, умолкли. Внизу, из казармы, донесся звук трубы; солнце садилось, гора стала темно-синей, но звезды еще не взошли. Свежий ветерок подул с горной вершины, и на мгновение почувствовал старик радость, ощутив его прикосновение на вспотевшем лбу.
Он уже приближался к дому, как вдруг резко остановился. Маленький мальчик, высохший от голода, с раздутым землисто-зеленым животом, лежал посреди улицы, ковырял ногтями землю и ел. Остановился, содрогнувшись, отец Янарос, глаза его наполнились слезами. Он нагнулся, взял мальчика за руку.
– Встань, дитя мое, – сказал он. – Ты хочешь есть?
– Нет, я поел.
– Что ты ел?
– Землю.
Кровь бросилась в голову священнику, застонал он глухо, слов, словно его резали на куски.
«Подл этот мир, – подумал он, – подл и несправедлив. Боже мой, и как только Ты еще держишь его в руках и не швырнешь, чтобы разлетелся он вдребезги, на тысячу осколков? Пусть снова станет грязью, а Ты сотворишь новый, лучший мир! Или ты не многомилостив, или Ты не всесилен? Или не видишь этого ребенка, что ест землю от голода!»
Но, устыдившись, склонил голову и пошел дальше, бормоча:
– Это я виноват, я. Мы, люди, виноваты в том, что ест это дитя землю, а не Ты, не Ты, Господи. Согрешил я пред Тобою!
Зашлось у него сердце от боли: вспомнил, как когда-то отправился в Константинополь – поклониться новому Патриарху, и пригласил его раввин, старый его друг, если он, конечно хочет, если не сочтет за грех прийти к нему домой, в еврейский квартал. Они праздновали новый год, и несколько еврейских актеров должны были сыграть маленькую пьесу, имевшую отношение к празднику. Раввин сидел рядом с ним и переводил. И из того, что увидел и услышал он на еврейском празднике, глубоко врезались ему в память несколько слов, и с той поры память сочилась кровью. Соорудили временную сцену в спальне раввина, повесили занавес, и на сцену вышел мужчина, бледный, худой, как скелет, ведя за руку маленького мальчика. Из-за занавеса доносились пение и смех, там был накрыт новогодний стол, и жди ели, пили и веселились. Несколько толстобрюхих богачей, сидевших в глубине сцены, встали. «Стол накрыт, – сказали они, – пойдемте есть»
Они ушли, остались только бледный мужчина и ребенок.
– Пойдем домой, папа, – просил мальчик.
– Зачем, сынок? Что мы там будем делать?
– Я хочу есть. Пойдем домой, поедим.
– Да, да... Но послушай, Давакис, дома у нас ничего нет.
– Ну, хоть кусочек хлебца.
– Ни крошки, Давакис.
Мальчик замолчал. Отец погладил его по голове, наклонился к нему.
– Давакис, ты знаешь, какой сегодня праздник?