– Да.
– А скажи, Давакис, что мы сегодня делали?
– Молились, отец.
– Да. И Бог, да будет благословенно имя Его, что сделал?
– Простил нам грехи наши.
– А раз Бог простил нам грехи, то мы должны радоваться. А, Давакис?
Ребёнок молчал.
– Помнишь, Давакис, в прошлом году, когда еще жива была твоя мама, мы пели за столом новую песенку? Помнишь песенку?
– Нет.
– А я тебе сейчас напомню. Но только и ты пой со мной.
И мужчина запел дрожащим, надрывным голосом песню. Печальная, мучительная, терзающая душу мелодия… И мальчик пел с ним и плакал.
Отец Янарос с негодованием вытер глаза. Оглянулся, не видел ли его кто-нибудь? Он попытался совладать с собой, но эта мелодия и сегодня еще, спустя столько лег, терзала сердце. Словно надорвалась тонкая пленка, обволакивавшая человеческое нутро, пленка, образованная из повседневных забот и сговорчивой трусости, – и взметнулась вырвавшаяся на свободу мелодия, мучительная, непереносимая. Все то ужасное, что скрывалось внутри него, в подспудных глубинах его существа, и о чем он лишь смутно догадывался, не решаясь выпустить наружу и рассмотреть при свете дня, – освободила эта мелодия, и отец Янарос с содроганием смотрел на свое обнажившееся чрево и на чрево мира. Он вернулся и взял ребенка за руку.
– Пойдем, детка, домой, – сказал он, – у меня есть кусок хлеба, я тебе его дам.
Ребенок рванулся, освобождаясь из рук священника.
– Я же тебе сказал, я не хочу есть...
И заплакал.
Отец Янарос в гневе повернулся к церкви и крикнул:
– Я иду подать Богу жалобу на этот мир!
Вошел отец Янарос в свой дом, рядом с церковью. Это был не дом, а келья, похожая на ту, что дали ему на Афоне. Стол, две скамьи, узкий диванчик, где он спал, а над ним – икона Св. Константина. Написал святого сам отец Янарос – точно таким, каким изображают его те иконы, которые держали в руках "огнеходцы", когда вступали на раскаленные угли в благословенном селении на берегу Черного моря. На этой иконе не было у святого ни царского венца, ни красных одеяний: его венцом были языки пламени, он был бос и, высоко подбрасывая ноги, плясал на раскаленных, углях о
– И св. Константин ходил по огню, – говорил отец Янарос тем, кто его с удивлением спрашивал. – По огню ходили все святые, по огню ходят все честные люди в этом аду, который зовется жизнью.
Но главным украшением кельи была другая икона, стоявшая на столе, рядом с Евангелием – резная икона Второго Пришествия. Ему подарил её во спасение души отец Арсений, знаменитый резчик по дереву из скита Св. Анны на Афоне. Не уставал рассматривать икону отец Янарос, каждый день склонялся над ней, и смотрел, погружаясь в раздумья. И когда смотрел на нее, восставало в нем сердце и чей-то голос кричал внутри: «Нет! Нет!» И не знал отец Янарос, кто кричал и почему.
В центре иконы – Христос, неулыбчивый судья. Распростер Он руки – правой благословлял, другой, сжатой в кулак, угрожал; cпpава от Него – праведники, тысячи праведников, они уже вступили в Рай и смеялись. Слева – грешники, тысячи грешников – они плакали. Какой ужас царил на их лицах, как исказились их губы от рыданий! А простертая у ног Христа Пречистая, приподняв голову и протянув руку, указывала Ему на грешников, и Её полуоткрытый рот, казалось, кричал: «Помилуй их, Сыне Мой, помилуй!»
Склонился отеп Янарос к иконе, поцеловал ее и, глядя на Пречистую, слушая Ее вопль, вдруг крикнул:
– Господи, может, Она, Пресвятая Матерь Твоя, может, Она и есть сердце человека, вопящее сердце?
Он упал на диванчик, но не захотел расстаться со Вторым Пришествием и положил икону на колени. Закрыл глаза; спать он не хотел, хотя и устал до изнеможения, а глаза закрыл, чтобы воскресить в памяти образ любимого отца Арсения. И перед его мысленным взором снова засиял тот святой день, когда он увидел его впервые...
Солнечный зимний день. Отец Янарос с котомкой на плече идет вдоль живописного, утопающегого в зелени, скита Св. Анны. Глянцевитая темно-зеленая листва апельсиновых деревьев, а среди листвы сверкают огненно-оранжевые апельсины: снаружи – пламя, внутри – мёд.
«Подобна апельсиновому дереву воля Божия, и плоды её – пламя и мёд!» – подумал отец Янарос, и глаза его увлажнились слезами. Какое здесь счастье, какой аромат, какой покой! И море, пустынное зелено-голубое, искрится между деревьями! Он пошел – дальше, вошел в первую же келью. Четыре белоснежных голых стены, связка айвы свисает с балки, плоды уже стали загнивать, и вся келья благоухала запахом айвы и кипарисового дерева. Монах., морщинистый, бледный, сидит на скамье, держит на коленях кусок дерева и режет. Грудью, лицом, душой склонился он над деревом. Весь мир провалился в небытие, и остался в этом Божьем ковчеге один этот монах и кусок дерева. Словно дал ему повеление Бог сотворить заново, мир.