Он вдруг почувствовал усталость, выпустил из рук веревку, колокол умолк. Он вытянул ухо, услышал: в деревне захлопали дверьми, – голоса все ближе. Он сел на каменную завалинку, вытер пот со лба. Послышались тяжелые шаги, кто-то остановился у церковных ворот. Поднял старик голову: толстячок с жирными щеками, с широким ртом, с сальными волосами, свисавшими до плеч, стоял на пороге.
– Это ты, Кириакос? – спросил отец Янарос. – Входи. Ты-то мне и нужен.
– К твоим услугам, батюшка, – ответил тот, но не сдвинулся с места. – А у меня к тебе поручение.
– От кого?
– От капитана, батюшка. Соблаговоли, дескать, прийти к нему, ты ему нужен.
– Я занят, скажи ему. Я не служу двум господам, Богу и Маммоне, так и скажи. Одному только Богу.
– Прости, батюшка, но боюсь я ему это сказать. Пожалей меня, сходи.
– Я пойду, когда мой Господин даст мне знак, что все готово. Вот тогда я пойду к нему, так и скажи. Эх ты, бедный мой Кириакос, плохой из тебя священник будет, если ты боишься. Быть священником значит не бояться людей.
Кириакос вздохнул.
– Я боюсь и людей, и Бога, – сказал он. – Что мне делать?
Отцу Янаросу вдруг стало жалко дряблого этого человечка, простодушного и боязливого.
– Иди сюда ко мне, – приказал он. – Нагнись.
Кириакос понял и задрожал, встал на колени, склонил голову.
Положил ему на голову отец Янарос обе свои ручищи, тяжелые, горячие, полные силы. Долго держал ладони неподвижно, потом поднял глаза к небу.
– Господи Сил, – зашептал он, – наполни пустой этот мех силою Твоею. Муравью даешь Ты силу, комару, червю. Дай и этой твари Твоей – человеку. Дай, Господи Сил, силу Кириакосу, глашатаю в Кастелосе.
Отец Янарос снял руки.
– Встань! – сказал он.
Но Кириакос не шелохнулся.
– Еще, еще, батюшка, – молил он, – еще...
Положил отец Янарос ладони на склоненную голову. Шли минуты.
– Что ты чувствуешь, Кириакос? – тихо спросил он.
Но Кириакос не ответил. Он чувствовал, как от рук старика исходит ласковое тепло – широким, добрым потоком. Что это было? Огонь, благодать, сила? Он не мог понять. Только чувствовал, как наполняется все тело.
Он схватил руку отца Янароса, поцеловал ее, встал, лицо у него светилось.
– Я иду, – сказал он.
– Куда?
– Сказать капитану, что ты не можешь служить двум – Богу и Маммоне. Что служишь только Богу. И что пойдешь тогда, когда тебе прикажет Бог.
Обрадовался старик, поднял руку.
– Благословляю, – сказал он. – Понял теперь?
– Понял, батюшка.
– А что?
– Что я был пустой бурдюк, а теперь наполнился, могу стоять прямо.
Смотрел отец Янарос, как шагает Кириакос к казармам, твердым шагом шагает, быстрым, торопится. Смотрел он, смотрел, и вдруг – охватили его гнев и досада.
– Эх, жалкий человек! – воскликнул он. – Можешь горы двигать, чудеса творить, а валяешься в навозе, в безделье и в неверии: Бога имеешь внутри, Бога носишь – и не знаешь этого. Узнаешь только в смертный час, но уже слишком поздно. Надо засучить рукава нам, знающим это, надо кричать, может быть, услышат?
Сказал – и снова схватил веревку колокола.
– Что случилось с отцом Янаросом, что бьет он в колокол? – спрашивали друг друга удивленные односельчане. – Или решил все-таки наш крепкоголовый воскрешать Христа?
Открывались двери, выходили мужчины, за ними женщины, повязанные платками.
– Бог знает, что ему снова взбрело в голову, пойдем посмотрим.
Первым подошел к церковному порогу медник Андреас с толстой палкой в руке. Он протянул руку, схватил веревку колокола.
– Оставь, отец, – сказал он. – Ты устал.
– Добро пожаловать, Андреас, – проговорил отец Янарос, –великий день сегодня, много у нас работы.
— Значит, воскрешаем, отец?
Отец Янарос ласково похлопал его по плечу.
– Сначала человека, сынок, – ответил он. – Сначала человека, потом Бога. Не торопись.
Любил старик этого медника и всегда в трудные часы звал его к себе. Крепко сбитый, грубоватый, но честный человек. Когда-то работал он в медных мастерских в Салониках, познакомился там с одним евреем, и тот стала его «обращать», стал говорить, что он, Андреас, дескать, голодает, что его, дескать, обижают. Поверил ему Андреас, сошелся в другими «обращенными»; собирались они сначала в подвале, потом открыто, на площадях, устраивали сходки, поднимали еврея на плечи, говорили речи, голова шла кругом, хватали они камни, палки и шли грабить магазины. Их хватала полиция, сажала в тюрьмы, потом выпускала, и они брались за старое. И так, до тех пор, пока Андреасу это не надоело: увидел он, что справедливость что-то не торопится; богатые все объедаются, бедные все голодают; женщины размалеваны; попы выгуливают брюхо вместе с солдафонами на площади; тюрьмы битком набиты честными людьми, улицы битком набиты подлецами – не меняется мир! И вот вернулся Андреас к себе в деревню, в Кастелос, открыл свою собственную мастерскую, захотел и сам стать хозяином. Да никуда не деться! Взялся за него деревенский учитель, снова задурил ему голову, снова потерял покой Андреас. Снова ему разонравился этот мир, захотел он создать новый. Однажды встретил отца Янароса, подошел к отцу. «Я не знаю, что такое Бог, отец, – сказал он. – Но знаю, что я, медник, тупоголовый, толстокожий, чурбан неотесанный, и то, если бы создавал мир, создал бы лучше». Священник засмеялся. «Мир, Андреас, – ответил он, – каждый день создается, каждый день обновляется. Не унывай. Кто знает, может, в одно прекрасное утро повелит тебе Бог создать мир – такой, какой у тебя в голове». Рассмеялись тут оба и с тех пор стали друзьями.