Взял медник веревку, забил изо всех сил в колокол.
– Эй, я сейчас мертвых разбужу, – крикнул он со смехом. – Придут и они. Великий сегодня день. Все в атаку, все вместе – живые и мертвые!
Он хитро подмигнул старику.
– Что-то чую я, отец, – сказал он. – Вчера ночью мне не спалось, и ходил я по полю. Вдруг заприметил: идет кто-то в горы. То ли ряса, то ли юбка – вот этого не разобрал.
– Ряса, – ответил священник, – это была ряса, а под рясой старик, а на шее старик этот тащил деревню.
–И как…– проговорил медник, запнувшись, – и.… столковался ты с теми? Договорился?
– Договорился.
Медник выпустил веревку из рук, понизил голос.
– Значит, поработает нож, отец? – сказал он, и глаза у него сверкнули.
– Поработает примирение, Андреас. К черту нож!
– Ах! – насмешливо вздохнул медник. – Ты все за старое, отец? Неужели ничего не понял? Тут нужен меч!
– Любовь – это меч, Андреас. У Христа другого меча нет, этим мечом он правит миром.
– Христос управился бы с миром и тростинкой, и петушьим пером, а вот мы... Не мерь все Христовой меркой, отец!
– Христос живет в нас, Андреас, и мерка Христова – это и наша мерка. Не унижай человека, верь в него. Учитель ведь твой друг? Сходи как-нибудь к нему, он тебе все объяснит. Только он по-другому называет Христа. Ты его не видел на днях? Как он?
– Да как он может быть, отец? Воюет со смертью, сжал зубами душу и не выпускает. У меня, говорит, есть великая идея. Как я могу умереть? Это его и держит.
– Это держит и меня, – сказал священник, – этим держится и мир, иначе давно бы рухнул. Прав учитель, передавай ему привет. – Он понизил голос, что-то долго говорил Андреасу, а тот, раскрыв рот, радостно слушал.
– Хорошо, – сказал он наконец. – Договорились, отец. Слава Тебе, Господи, дошло, наконец, и до Тебя. Но если надо будет поработать ножу, поработает и он, знай, отец. Мир давно нуждается в подрезке.
– Ты прав, сынок, мир – это дерево. Приходит время, когда разрастаются ветви, не приносят плода, а соки у дерева сосут. Ш оставим это дело Богу, пусть Он сам подрежет.
Сказал так священник, но в душе тот хорошо знал, что мы, люди, руки Божьи, и нам поручит Он, своим работникам, подрезать дерево. Но он не открыл этого меднику, чтобы тот не заносился.
А тем временем, пека они шептались вдвоем, повалили по узким деревенским улочкам со всех сторон односельчане, стали заполнять церковный двор. Старейшины в шапках и с четками в руках – старый Мандрас, Стаматис, папаша Тасос и Хаджис, а за ними в хвосте – сыновья и слуги. И взволнованный народ, с ввалившимися щеками, с испуганно бегающими глазами, одни босые, другие – в дырявых царухи, но все – в лохмотьях. Много старух в черных платках, с бесчисленными полузабытыми причитаниями в увядшей груди. Глухой шум толпы – словно далекий плач, словно скрип сухих ветвей под ударами ветра. Двое стариков и три молодых женщины, помешавшихся в уме от всех ужасов, бежали сзади и хохотали. А с ними и старая Поликсени, служанка Мандраса, с широкой красной лентой, завязанной бантом в волосах. Но увидел ее разгневанный хозяин и одним движением бровей прогнал.
Солнце уже висело прямо над головой, жгучее, как перед грозой; раскаленные камни дымились. И вдруг со стороны гор послышался быстрый частый топот ног, посыпались камни, залаяли собаки – шум и гам, то ли ругань, то ли рыдания. Отец Янарос вскочил на порог, вытянул шею, всматриваясь: по склону горы показались идущие вниз толпы мужчин и женщин из окрестных деревень, с хоругвями. В них вливались, как притоки, другие толпы, росли, катились вниз – в Кастелос. Пять одетых в черное матерей шли впереди и только заслышали, как стонет и голосит колокол, не выдержали – запричитали. Сбросила старая Кристалления черный платок за спину, заголосила, с переливами и с переходами, словно шила узорами свою боль. Чуть оборвался голос ее измученный, как причитание подхватила другая, с соседней тропки, заколотила в грудь, стала оплакивать сына. И так носилась скорбь над головами, и не давали матери упасть ей наземь.