Арсений Арсеньевич приостановился, соображая, найдется ли для конца эффект более внушительный, чем понимающие пожатия костяшек и ладоней, но Родион воспользовался перерывом и негромко спросил:
— Вы сказали, Арсений Арсеньевич, что бессмертны? Тогда чего жаловаться, что вас новые люди выбрасывают?
Арсений Арсеньевич сменил поэтическую речь на разговорную, чтобы доступней объяснить свою мысль.
— Я говорю о том, каким способом передать будущему поколению подлинную окраску наших переживаний. Как сделать, чтобы они сохранились? Неужели навсегда новое человечество потеряет представление о нашем… ну, поймите меня, Родион, — вот тут (Арсений Арсеньевич ударил себя в грудь), неужели тут не заложено ничего прекрасного? Возможно ли, что это пройдет мимо вас на вечные времена, и ваши потомки… Нет! Мы вправе сохранить и передать вам великие движения нашей души. К счастью, попытки сделать это увеличиваются. Не только научная мысль, но также искусство приходит к нам на помощь. Например — музыка. Слышали ли вы симфонию Никиты Карева? Непременно послушайте, Родион. Скоро его концерт будет исполнен второй раз. Возвышенный героизм наших дней Карев сочетает с проникновенным…
Арсений Арсеньевич внезапно оборвал себя и спросил в испуге:
— Что с вами?.. Что с вами, Родион?
Родион медленно поднимался со стула и, вдруг схватив его за спинку, словно готовясь размахнуться, с неистовой силой стукнул им об пол.
— Проклятый концерт!
Арсений Арсеньевич попятился к двери. Но Родион, помолчав секунду, сдержанно проговорил:
— Я должен, к сожалению, прервать вас, Арсений Арсеньевич. У меня много очередной работы.
Щеки его передернулись, он криво усмехнулся.
— А что до этого Карева… то есть до музыки… Так это — не наша музыка. Плохая музыка. Плохая музыка, — повторил он, упирая на каждый слог.
Арсений Арсеньевич пожал плечами.
По его мнению, концерт Никиты Карева был просто великолепен.
…В самом деле, концерт был великолепен.
Никогда Никита не ощущал вокруг себя такой безоблачной чистоты, как в эти дни, после концерта.
Он попал к Ирине только на третьи сутки, нагруженный веселой и легкой кладью толков, пересудов, восхищения, приветствий. Помолодевший и живой, он перебирал в памяти все свои встречи с музыкантами, чтобы подробней, живей рассказать о них Ирине. Даже нелепое столкновение на улице с Родионом смутило Никиту всего на один миг. Мало ли бывает глупых, беспочвенных и — в сущности — курьезных столкновений?
Никита взбежал по лестнице, нетерпеливо дернул звонок. Уже раздеваясь, он впопыхах спросил прислугу:
— Ирина Матвеевна дома?
Если бы ему ответили — нет, он, кажется, все равно побежал бы к ней в комнату.
Но он увидел Ирину раньше, чем ожидал: она шла через приемную.
Никита бросился навстречу с протянутыми руками.
— Ирина, здравствуйте! — крикнул он.
Почти не замедляя шага, она подала ему руку и тотчас вырвала ее.
— Проходите ко мне, я сейчас вернусь, — сказала она.
— Никита остановился посредине пустой комнаты. Не в первый ли раз он попал сюда? Золотые рамы картин строго поблескивали на стенах, рояль отражал черным кузовом кривые спинки стульев, чинно расставленных у подоконников. Было очень тихо, и тишину подчеркивало солнце, неохотно, вполтона светившее в окна.
Никита медленно прошел в комнату Ирины. Через минуту она вернулась.
— Я так рад, что наконец с вами, — сказал Никита.
Ирина ответила не сразу. Войдя, она не взглянула на Никиту и остановилась вполоборота к окну. Солнце падало ей в лицо, Никите видны были ничтожные движения ее прямых, низко опущенных над глазами ресниц, ее тонких прозрачно-розовых ноздрей.
— По всему видно, что рады, — произнесла она, скупо приоткрывая губы.
— Я был счастлив, когда к вам шел, и только теперь… Что случилось, Ирина? Почему вы…