Она была девочкой! — каким несчастьем теперь казалось это Никите!
Он понимал, что можно распутать узлы, затянутые пустым сплетением случайностей. Но желание сделать это все больше блекло и ломалось, как сухая куга. И, чтобы не признаться в слабости, он уверял себя, что во всем прав, и, стало быть, для него унизительно что-то объяснять, доказывать, о чем-то просить. Надо было бы начинать с брата, который чуждался Никиты, безмолвно винил его в чем-то, не хотел или не мог понять, как сам Никита не понимал когда-то Ростислава. И разве Ростислав мог бы добиться от Никиты понимания? Зачем же искать заведомо бесславных объяснений с Матвеем?
Да и с одним ли Матвеем пришлось бы говорить Никите?
Ирина! Она опять кружится в воронке снежных хлопьев, Никита хочет поймать ее взгляд, она проходит мимо, он кричит ей вслед, она не оборачивается, она кажется ему еще моложе, милее и притягательней Анны, он зовет ее, но голос падает в туман, и туман поглощает Ирину.
Тогда, сквозь туман, он слышит почти телесное прикосновение жадных, насмешливых глаз, и уже не в силах освободиться от них, и видит, как постепенно жадность их сменяется мольбою и насмешка — нежностью. Он дополняет влекущую, горячую, темноту этих глаз улыбкой, черты лица — яркого и открыто-прямого — чудятся ему смягченными изжитой и безропотной болью, и Никите жалко, что он причинил эту боль, и — может быть — чувство жалости делает образ, занявший воображение, осязаемо-близким.
Никита хорошо различает, как на знакомом лице разглаживается тонкая морщина между бровей, как вздрагивают губы, медленно касаясь одна другой и приоткрывая две ровных полосы зубов. Он улавливает глубокий голос, он может определить его высоту и слышит, как рояльная струна отзывается на его тон. Из тысячи других голосов мог бы Никита распознать этот единственный голос, и — странно — что, как живой, звук его колышется плавной своей певучестью по комнате, все больше и больше насыщая ее, и вдруг — вдруг звонко рассекает тишину:
— Можно к вам?
Никита вскочил с дивана и оперся на рояль.
— Можно! — ответил он нарочито громко, чтобы убедиться, что не спит.
По-видимому, он не спал: Варвара Михайловна стояла в дверях его комнаты.
Нет, нет! В дверях его комнаты стояла не Варвара Михайловна!
Такой, какой она явилась перед Никитой, она бывала разве только в самые счастливые, самые праздничные свои часы. Словно скинув с себя десяток лет, а заодно и память о них, она обернулась Варей, Варенькой, Варварушкой и глядела на Никиту из какого-то нарядного, слепящего мира. В ней не было ни тени жадности или насмешки, которыми минуту назад наделил ее вымысел Никиты. Но все яркое, нежное и женственное приобрело в ней вызывающую силу.
— Не испугались? Я все боюсь вас испугать! — сказала она, сверкая своей улыбкой.
Опомниться от полусна Никите было легче, чем от ослепления, внесенного с собою Варварой Михайловной.
Наконец он подошел к ней, взял и поднял ее руку к своим губам.
Варвара Михайловна, чуть отклонив голову, внимательно рассматривала лицо Никиты.
— Вы второй раз целуете мне руку, — тихо сказала она. — В первый раз после этого вы предали меня.
— Предал! — вскрикнул Никита.
— Ну, ну, ну! Не горячитесь. И не надо вовсе о таких серьезных предметах.
— Я ведь рассказывал вам о своем тогдашнем состоянии.
— Я признала вас правым, милый, — проговорила она ласково. — Мне просто чуточку стало страшно, что и теперь… Ну, не буду, не буду!
— …Значит, не испугались? — спросила она, немного помолчав и оглядываясь по сторонам.
— Я вас ждал…
— Ждали?..
— Вы ведь сказали, что придете. Тогда, в клубе.
— Только поэтому? А так не ждали бы?
Варвара Михайловна посмотрела на Никиту испытующе, но тотчас начала медленно ходить по комнате, притрагиваться к вещам и говорить нараспев, с шутливым изумлением:
— Вот это, значит, стол, за которым Никита Карев пьет холодный чай. Ух, какой холодный! С утра, да?.. А, это — ноты. Бо-же, какая сумятица закавычек и хвостов! Что это — партитура? Нет? А что же? Как вы не запутаетесь, Карев, в этой китайщине? А это книги… Так-так… А это диван, на котором Никита Карев скучает. Правда?
Варвара Михайловна быстро опустилась на диван, погладила вокруг себя ковровое сиденье и сказала:
— Идите сю-да, Карев. Правда, здесь вы скучаете?
— Вот скучал перед вашим приходом, — ответил он, садясь рядом с ней.
— О ком?
— Вы же знаете.
— Почему вы к ней не пошли?
Никита улыбнулся и хотел что-то сказать, но Варвара Михайловна, как заговорщица, поспешно и вкрадчиво добавила: