– Вот этот кусок.
– Этот? – уточнил папа. – Договорились. Этот – значит, этот. Что над ним, что под ним – все ваше.
– Да, – сказали братья.
– Да, – сказал я, и мы пошли в дом, потому что уже опять проголодались.
Один брат сказал, что нам нужны ножницы, чтобы убрать урожай.
– Урожай? – переспросил я.
– Да, урожай, – сказали братья. – Плоды. – И еще закатили глаза, чтобы показать, что голова-то у меня большая, а мозгов в ней совсем нет.
Они срезали ромашки. Сложили в букетики по десять штук, обернули старыми газетами и пошли по домам продавать их соседям. Говорили, что деньги пойдут бедным детям, и это была чистая правда. Мы же бедные дети, у нас ведь нет собственных денег.
Последний букет мои братья продали Фоке. Это они здорово придумали – чтобы не бегать лишний раз туда-сюда. Они в любом случае должны были зайти к Фоке.
Жена Фоке достала из-за ящиков с овощами и фруктами коробку семян и разрешила братьям в ней порыться. Братья выбрали большой пакет, на котором был изображен ящик с кресс-салатом, и пакетик поменьше – с фотографией петрушки в корзинке.
– Хорошие семена, – похвалил Фоке. – Вырастут здоровые растения.
– Мы тоже надеемся, – ответили мои братья.
И мы пошли домой; вошли в дом через дверь со стороны улицы и сразу вышли через заднюю дверь в сад, к нашему клочку земли.
– Давайте сеять, – сказали братья.
Они взмахнули руками, будто нарисовали столб от земли до самого неба. Потом уронили руки резко вниз, будто хотели показать, как далеко простирается наш участок вглубь, под землю. Все-все под нами принадлежало нам, до самого огненного ядра Земли. И все у нас над головой принадлежало нам, целая бесконечность плюс еще один километр.
Я сказал, что никогда не думал, что вместе с квадратным метром поверхности приобретаешь столько земли и столько воздуха.
– Да-да, – сказали братья, – но семена можно сеять только посередине между тем и этим. Вот тут.
И они указали на наш кусочек земли метр на метр.
Они посеяли кресс-салат и петрушку, как будто посыпали землю сахарным песком, и вылили целую лейку воды.
Потом, сложив руки на груди, они стояли вокруг нашей земли и глядели, как вода постепенно впитывается. Из-под земли выходили пузырьки воздуха. Очень красиво.
Воздух поднимался из земли и проникал в ноздри. Пахло травой, древесиной и навозом. Я указал братьям на наш воздух, но они меня не поняли. Подумали, что я указываю на дождевого червяка, который из-за нас чуть не утонул.
– Во как извивается, – сказал один брат.
– Наверх хочет, на воздух, – сказал другой брат.
А первый брат сказал, что еще никогда не видел, чтобы дождевые черви летали по воздуху, и все засмеялись.
– Оп-ля! – воскликнули они.
А потом пошли играть в футбол. Потом они ловили рыбу, потом надували лягушку и делали еще много всего, что дает быстрый результат. И кричали мне издали: не взошло ли что-нибудь?
– Еще нет, – отвечал я. Но я не признавался, что уже слышу, как прорастает кресс-салат.
Я поглаживал землю маленькими граблями и время от времени наступал одной ногой на нашу землю, чтобы постоять в нашем собственном воздухе.
Конесайкáч
Однажды утром папа сказал, чтобы мы сходили в пекарню к Габи. Он заказал у нее для нас конесайкач, и за ночь она его как раз испекла, причем без изюма.
Мы посмотрели на папу с удивлением: зачем он это так подробно объясняет? Он покрутил рукой возле уха и улыбнулся одним уголком рта. Вы, говорит, наверняка не ели конесайкача с изюмом, иначе знали бы, что на вкус это еще противнее, чем ячменная каша. Зато без изюма – пища богов.
Мы расхохотались.
– Что смешного? – спросил папа.
Мы не ответили. Схватились за животы и крепко сжали губы, чтобы сдержать смех, потому что было первое апреля, и один из братьев уже успел связать под столом шнурки папиных ботинок. Папа ни о чем не подозревал, и мама с бабушкой тоже не догадывались, что мы еще в самом начале завтрака привязали их к стульям ленточками от их халатов.
– Ладно, мы пошли, – сказал мой брат с красным от возбуждения лицом.
– Ага, – сказали мы.
Выйдя на улицу, мы обнаружили, что почти не можем идти. Мы так хохотали, что руки и ноги нас не слушались. Мы наскакивали друг на друга и кричали: «С первым апреля! С первым апреля!» И представляли себе испуганные лица папы, мамы и бабушки, и уже договорились, что устроим еще несколько таких же веселых дней в году. Например, третьего мая или, скажем, двадцать первого июня.
На пороге пекарни мы притихли, потому что мы очень уважали Габи. По ее лицу было видно, что она мало спит. У нее были мешки под глазами и озабоченное лицо. По ночам она помогала мужу, которого мы всегда видели только за рулем их фургончика – он развозил хлеб. Габи с мужем-пекарем работали без передыха. У них ни минуты лишнего времени, тут не до болтовни.