Костенька, оставайся живой! Если ранили тебя, если изувечили, — врачи вылечат, я тебя выхожу, лишь бы живой!
Разве кто-нибудь знает ту нежность, те ласки, что узнала она! Вот она спросонья открыла глаза, а он говорит: «Что, милый, проснулся?» Это ей. Так нежнее, так необыкновенно ласково. Костенька, называй меня так! Душа моя. Ты не можешь погибнуть, не можешь от меня оторваться. А если — всё, если — пропасть, если нет тебя больше, — и я ничего не хочу. Жить не буду. Не удержат и дети. Жить без тебя не смогу.
Всё болит. Всюду болит, нет такого местечка, чтоб не болело. Видно, Маша сдала. А нельзя. Надо устроиться на работу, получить карточки на себя и детей. Сентябрь кончается. Жизнь не ждет.
Глава 28. Жива!
Снежок, засыпавший круглую клумбу перед аккуратным желтеньким коттеджем, уже тает. Дорожки, ведущие к дому, выметены. Машина стоит в гараже обтертая. Но если бы кто-нибудь знал, чего это стоит молодой хозяйке!
Хельга молода и здорова, она отнюдь не лентяйка. Но так же невозможно. Приезжает Мирек, а она в смятении: то ли детей купать — суббота, то ли оставить их так и запереть наверху в спальне. Нельзя же совсем лишить себя личной жизни…
На душе тяжело: русские уже захватили Польшу, русские подошли к Одеру. Говорят, многие города и села России начисто сожжены и разрушены. Что же ждет теперь немецкие города и села? Расплата. Бедная Германия, кто теперь ее убережет! Ужас. Младшая сестра права: фюрер был идиотом, начиная эту войну.
Приехала Минна. Узнав, что Клаву увезли в концлагерь, она устроила истерику. Она плакала так, словно в лагерь забрали не Клаву, а по меньшей мере ее сестру Хельгу. Потом утерла слезы, умылась и начала командовать:
— Пойми хорошенько, Хельга: единственное твое спасение — в ней. Спаси ее, вытащи оттуда — и сама живой останешься. Война проиграна, я еще с сорок первого года знала, что советский народ не сдастся. Дико и стыдно, я же девчонкой была тогда, а вы все простых вещей не понимали. Лагерь — значит, смертный приговор, конец. Давно ее увезли?
— Скоро месяц.
— Может, уже и поздно. Их же просто морят голодом, держат в ноле за проволочной загородкой, я об этом лагере слышала. Зима, снег, холод. Зверство какое, ни в чем неповинную девочку лишить жизни за то, что она песню пела! Да еще как лишить жизни. Дикие звери. Спасти! Ее надо спасти.
— Но как? Ты же знаешь, это невозможно.
— Надо попытаться. Мирек твой — человек известный, пусть поедет к начальству, объяснит, что ты, жена его друга, полковника, осталась без работницы. Кроме того, донос на нее написала русская же, для них это не так и авторитетно. Надо упросить и взять на поруки.
— Легко сказать!
— Но сделать это возможно. И надо.
Многое возможно, если человек глубоко убежден в необходимости этого, если он не теряет времени даром.
…Девушка в полосатом комбинезоне, грязная, опухшая от голода, сидит на сырой траве. Она ничего уж не ждет от жизни, сил больше нет. Красной распухшей рукой разгребает она остатки снега, находит сочные травины, выщипывает их из земли и ест. Это Клава, но ее не узнать, — голова обрита, голод сделал ее неузнаваемой. Только номер на полосатом ветхом костюме подтверждает, что это она.
Рядом — такие же люди, только постарше. Женщины, подобные теням. Угасший взор. Одна начинает креститься и бить поклоны. Но вот какая-то подошла к Клаве, нагнулась к ней, шепчет:
— Ну чего ты? Ну чего? Наши уже скоро на Берлин пойдут, скоро освободят нас, а ты поддаешься. Молодая, держись. Не давай болезни победить себя. Сопротивляйся!
— Не могу я, я помру, пока они освободят.
— Держись, говорю тебе. Ты советская девушка, не имеешь права сдаваться. Еще в зубы дашь им, проклятым, за всё. Держись!
Хорошо, что есть люди, сильные духом.
Вдруг раздается крик. Выкрикивают ее номер. Выкрикивают сердито, нетерпеливо: такой-то номер, моментально явиться в канцелярию.
Канцелярия — это дом, в котором входная будка, а рядом ворота. За проволокой стоит чья-то легковая машина. Клава поднялась, идет. Что еще от нее хотят? Что еще придумали, изверги?
— Господин атташе!
Да, это он сидит за столом рядом с начальником лагеря. Он смотрит на Клаву, и глаза его совсем вытаращены. Видно, красивая стала. Он смотрит с испугом Клава стоит и дрожит.
— Господин атташе берет тебя на поруки. Переоденься, — бросает начальник, а Мирек протягивает ей пакет с платьем и обувью.
Она ничего не понимает и даже не двигается.