Нашлись и из наших такие, что поверили, приняли за чистую монету. И вдруг стряслось в Корнеевке: трое солдат немецких Клавину школьную подружку затащили в сарай и изнасиловали. Нашли ее там мертвую, задушенную. Клавин одноногий сосед, пожилой больной человек, рассказал шепотом, что сквозь щели сарая слышно было, как девочка кричала. Обзывала солдат этих фашистами и гадами, грозила, что Красная Армия их прикончит. «Что же вы не отняли ее?» — возмутилась Клава. А сосед только показал на спою ногу, посмотрел как-то снизу вверх, по-собачьи, да сказал: «Мажь, дочка, личико сажей да ходи пооборванней. А лучше — и вовсе дома сиди, поменьше им на глаза показывайся».
Нет, Клава не пропустила совета мимо ушей. Даже и на похороны бабушки надела старое мамино платье, чтоб не обтягивало, чтобы юность свою спрятать от недобрых глаз.
Зима пришла голодная, — фашисты обирали народ безо всякого соображения. Они давно уже перестали заигрывать, демонстрировать свою «западную» культуру. И холодная была зимушка: прежде, при Советской власти, можно было взять в колхозе лошадей и заготовить в лесу дровишек, — эту зиму мучились, мерзли.
Тот же хромой сосед шепотом рассказал Клавиной маме, что нашел в лесу убитого немецкого лейтенанта. Другой раз Клава услышала о нападении на интендантский обоз. Оккупанты вывешивали грозные приказы, стращали, арестовывали людей наугад. По всё это были только цветочки. Видно, у хозяйничавших на Смоленщине эсэсовцев сильно чесались руки на какую-нибудь крупную «акцию»…
Уже начиналось лето. Зеленая травка снова одела холмы и перелески, будто и не случилось ничего. И первые цветы зацвели, желтенькие, добрые, как прежде.
Однажды Клава возвращалась пешком из села Мельничьего, — там жила ее тетка с малыми ребятами. Возвращалась под вечер. Еще не стемнело, но уже ощущалось, что после горячки дня земля готовилась к отдыху: легкой прохладой тянуло с обеих сторон дороги — и от свежих луговин, и от тихого, темного, глубокого леса.
Лес был невелик. Он кончался невдалеке от Корнеевки, дальше шло картофельное поле. Спиною к полю повернулась шеренга крепких бревенчатых домов, в них два года назад поселили новых колхозников — цыган. Сельсовет сделал что мог: каждая цыганская семья получила дом и корову, для детей была открыта школа, в которой кроме русского и немецкого преподавали и цыганский язык.
Справа от картофельного поля гнулись старые ивы, — там была река. Клава увидела: возле реки на покатом горбу берега шевелился народ; людей было много.
Что они там делают?
Клава остановилась, стараясь рассмотреть получше, что же там происходит. Но понять было невозможно. Люди рыли землю на берегу. Десятки людей, женщины и мужчины с лопатами в руках. Зачем?
Клава хотела уже двинуться через поле наискосок по знакомой стежке, чтобы поближе рассмотреть, что там такое. Но именно в этот момент она заметила людей в военной форме.
И вдруг над самым ухом зажужжал шмель. Он вился вокруг и гудел, как натянутая басовая струна, которую только что отпустили. Шмель? А сюда и пуля долетит, если увидят. Она отошла к лесу, стараясь, впрочем, не слишком-то отдаляться. Стала за красным стволом сосны, обняла его и заплакала.
Было обидно и горько всё это: война, отступление армии, теперь власть фашистов. Так быстро! И обидно сознавать, что ничего не делаешь для защиты Родины. И что́ надо делать, и как — неизвестно.
Клава почувствовала, что очень устала, пешком ведь шла километров шесть. Но тревога за близких не дала ей присесть, — отсюда людей можно было увидеть только стоя. А может, там ее мама? А что, если всё же подобраться поближе? Хоть услышать, что говорят, хоть увидеть, кто там! Клава осторожно отошла назад, а потом двинулась в обход, поближе к реке.
Народу было много — добрая половина села. Десятка два людей с лопатами в руках копали траншею. Немцы, молодые, возбужденные, весело пересмеивались, что-то говорили. А командовал русский полицай Федька в выгоревшем пиджаке поверх городской рубашки. И тоже веселый, брови подняты, словно ахать готов был от приятного удивления, — ах какая интересная игра!
— Русские направо, цыгане налево! Эй ты, черненькая, сразу видно — цыганка! Куда побежала? Налево!
— Она русская, Онуфриевых дочка, господин полицай…
— Значит, матка с цыганом гуляла! Налево!
Женщины плакали, с ужасом глядя на ямы.
— Русские будут рыть, цыган будем стрелять, — изрек полицай и снова весело поднял брови. — Теперь новый порядок. Воровства не будет. И грязи этой цыганской тоже.