У нас по справедливости много пишут — особенно в последнее время — о необходимости всемерного развития искусства, романтически окрыленного, проникнутого пафосом романтической мечты, романтической устремленностью в будущее. Эти энергичные призывы к всемерному развитию такого рода искусства совершенно закономерны сейчас у нас. И утверждение мечты о прекрасном будущем, романтического порыва вперед и вверх находит себе необходимое дополнение в развенчании тенденций, претендующих на историческую правомерность и романтический ореол, но несовместимых с идеалом научного коммунизма{{103}}.
Оставим в стороне отчетливо видимый в процитированном тексте прекрасный пример полемического приема, который можно назвать «валянием дурака», с помощью которого проигрывается львиная часть процессов о диффамации. Лебедев не написал ничего кроме того, что «Улитка на склоне» (а значит, и другие подобные произведения) является атакой не на социализм, а на его искаженную, догматичную, тоталитарную, сталинскую форму, и что книга важна в политическом смысле, поскольку направлена против современных, сегодняшних сталинистов, которые, в свою очередь, атаками на нее проявляют свое существование и доказывают собственную живучесть. Только писал он это так, чтобы непопулярный уже термин «сталинизм» не высвечивался явно. Заметим также: упоминаемые в последнем абзаце два типа фантастики вновь придают политическую окраску специализированному, литературно-теоретическому спору о назначении и сущности научно-фантастической литературы.
Это было сделано не случайно. В общественно-политической атмосфере, возникшей в СССР в 1968 году, провозглашение тезиса о том, что НФ должна создавать образ светлого коммунистического будущего, было в некотором роде манифестацией лояльности и полного удовлетворения современными порядками. Противоположный же тезис, о том, что НФ может создавать полезные для анализа действительности «модели», строить «увеличительные стекла», позволяющие рассматривать разнообразные явления, не мог не вызывать подозрений, что он является попыткой теоретического обоснования права писателей на использование «эзопова языка», а значит, права на критику status quo, которая вряд ли проскользнула бы через цензорское сито в чистом виде.
Кто в те времена мог быть недовольным? Уж наверняка не неосталинистские ортодоксы…
Книгам Стругацких вновь было суждено оказаться в центре многоуровневого и полного подтекстов литературно-критического спора. В полную силу он разгорелся годом позже, когда «Литературная газета» начала на своих страницах дискуссию о фантастике, которая продолжалась несколько месяцев. Если не считать единичных неспециалистов с устаревшими взглядами, по-прежнему видевших в фантастике лишь беллетризованную популяризацию науки и техники, а также одиноких предшественников современных теорий, рассматривающих НФ как массовое развлекательное искусство (обращала на себя внимание статья критика из Перми{{114}}), столкнулись два направления: признанный и еще совсем недавно революционный взгляд, видящий в фантастике жанр, истребованный для презентации правдоподобных образов коммунизма, или же предостерегающую антиутопию, с одной стороны, и концепция фантастики как литературного приема безо всякой мимикрии, метода, который может служить различным целям. Эта теория с тех пор, когда ее пропагандировали почти исключительно Стругацкие, а особенно с 1967-го года, когда вышла очень хорошо написанная критическая книга Г. Гуревича «Карта страны фантазий», окрепла и обросла подробностями.
Первой значимой закономерностью дискуссии было то, что сторонники утопии неизменно демонстрировали свои политические взгляды и использовали их в качестве аргументов. Например, В. Свининников, автор статьи «Блеск и нищета философской фантастики», осуждающей целиком и полностью все книги наших героев, начиная с «Далекой Радуги», уже заглавием и во вступлении напоминал все основные принципы соцреализма в их части, касающейся служения писателей общественным классам. А другой тезис: о том, что косвенное или непосредственное указывание советским писателем на образ светлого будущего является патриотической обязанностью, так как в период всеобъемлющей идеологической войны двух систем враг использует любой пример отсутствия веры, — явно или менее явно обозначенный, можно было обнаружить в большинстве статей этой ориентации. Как доказательство сомнения рассматривался каждый присутствовавший в конкретном произведении мотив зла, если только рядом не было сказано, что это зло свойственно анклаву буржуазного будущего. (У консервативных критиков не укладывалось в голове, что фантастический мир произведения может быть чем-то иным, нежели утвердительным футурологическим видением, если только действительность представленного мира нельзя было явно разместить в настоящем или прошлом.) Такого мнения были: социолог И. Бестужев-Лада, А. Белоусов, А. Казанцев, Н. Высоков, К. Замошкин, не считая нескольких читательских писем и небольших статей.