Приглашенные к дискуссии Стругацкие от своих давних взглядов, естественно, не отказывались, но большее внимание уделили объяснению своего творчества, нежели постулатов. Поднимали флаг «философской», «социально-философской», «интеллектуальной» фантастики на этот раз писатели: Г. Гор, В. Шефнер, А. Громова, экономист З. Файнбург и критик Рафаил Нудельман.
Красной нитью их выступлений была мысль о принципиально ином, нежели в искусстве, «отражающем жизнь в формах самой жизни», отношении фантастической действительности произведения к реальному миру. То, что фантастический мотив не наследует действительность, не отражает ее, а лишь обозначает или даже дополняет, в те времена было новой мыслью для советского литературоведения. Фантастический мир, по мнению этих участников дискуссии, является миром овеществленных идей, символов, понятий, логических фигур, с помощью которых писатель участвует в решении важных вопросов современного мира, получая возможность таким способом сказать о них что-то иное или больше, чем писатель-реалист. Например, по мнению Г. Гора, он может сказать что-то новое о человеке:
Если оставить в стороне философскую прозу, бытовая и психологическая проза не ставит перед собой целью изображение универсума и универсального. Наоборот, она чуждается универсального, а изображает не космос, а квартиру, бытового и обыденного человека, а не человека-мыслителя, человека-философа, человека-творца, человека универсальных знаний и стремлений{{108}}.
По мнению Гора и Шефнера, фантастика трактует реальную действительность подобно поэзии, и фантастический образ обозначает конкретные явления только так, как «обозначает» их символ: «…если величие пресловутого айсберга в том, что наблюдателю видна только восьмая его часть, то величие фантастики в том, что ей виден весь айсберг»{{111}}. В то же время Громова и Нудельман воспользовались понятиями нового советского литературоведения, определяя научную фантастику как литературу, пользующуюся «научно-романтическим» творческим методом. Первая часть сложного слова указывала на подобие способов подхода к жизненной эмпирии писателя НФ и ученого, вторая — на полный или частичный отказ от использования отражения «форм самой жизни». Научно-фантастическое творчество заключается в «мысленном эксперименте и моделировании явлений»{{113}}, с помощью этих логических инструментов конструируются данные «возможные миры». Ни одна из реально существующих действительностей этим мирам не соответствует, но с их помощью можно осуществлять жизненно важный анализ. Например, таких политических течений, как фашизм (как таковой, а не немецкий, итальянский и т. п.), который лишь в таком фантастическом мире может существовать в «чистом состоянии». Или же проблем современного мира, таких как перенаселение, кибернетика, последствия промышленной революции…
Конечно, вышеупомянутым способом можно также популяризовать технические и общественные изобретения, но Громова и Нудельман решительно ратовали за то, что следует решать наболевшие вопросы, обвиняя сторонников утопии (возможно, не без основания) в том, что они отвлекают внимание читателей от мира вокруг.
С таких позиций предпринимались попытки защитить Стругацких, доказывая, что, поскольку в фантастических образах, как в математических моделях и в научных идеализациях, принципиально не следует искать непосредственного отражения реальности, а братья занимаются некоторыми общими проблемами (фашизм, буржуазное сознание и т. д.), то ни в коем случае «произведения не касаются и не могут касаться какой-либо реально существующей страны»{{113}}. Однако эта защита могла увенчаться успехом лишь в том случае, если бы наши герои воздерживались от упоминания советских реалий. Когда «Ангара» рядом со «Сказкой…» поместила статью того же Нудельмана с подобными тезисами, Свининникову было достаточно процитировать два коротких фрагмента, чтобы доказать, что язвительность Стругацких имеет конкретный адрес. Более того, как я уже упоминал, ортодоксы считали, что даже если текст оперирует реалиями, которые нельзя определенно оценить как искривление советских отношений, то в случае отсутствия ясно определенного адреса: «империализм», произведение является «подозрительным» — ведь читатель может попытаться «привязать» героев повести к той или иной «социальной географии»{{107}}.