Следующие 30 лет прошли под знаком господства технологического направления. Развлекательное направление угасло: для соцреалиста литература — дело весьма серьезное. Трудность с конструированием занимательного действия фантасты преодолевали, «импортируя» из производственных повестей погони за шпионами. Лишь изредка представляемые ими производственные, технические или научные проблемы были настолько интересными, что открывалась возможность замены обычных приключений «приключениями мысли» героев. (Как, напр., в «Генераторе чудес» Юрия Долгушина, 1939 г.) Попыток представить коммунистическое будущее было очень мало, правда, стоит упомянуть о появившихся в тридцатых годах военных утопиях, воспевающих победу СССР в ожидающей его войне. Как правило, социальный мир в издаваемых тогда книгах был показан более убого, чем даже в производственных романах. Почему? Может быть, потому, что писатели обязаны были тогда писать о современности? Может быть, потому, что создание утопии требовало представить иные, нежели существующие в те времена, социальные решения, что могло бы закончиться смертельно опасными подозрениями? А может быть, в конце концов, потому, что будущее общественной действительности предвидеть труднее, чем технику, а уровень реалистичности (или ценность произведения) определяли по точности предсказаний.
Автор первого из известных мне синтетического обзора советской научной фантастики, О. Хузе, в 1951 году серьезно упрекал ее в том, что «ни в одном из романов не предугадано всемирное движение народов за мир, являющееся существенной силой, сдерживающей развязывание новой мировой войны»{{56, 354}}, из чего делал вывод, что «элементы социальной утопии в советской научной фантастике могут лишь проиллюстрировать недопустимую недооценку со стороны писателей научного предвидения на основе марксистско-ленинской науки о законах развития капиталистического и социалистического обществ»{{56, 354–355}}, снабдив все это воинственным комментарием:
На примере несостоятельности фантастических прогнозов в области социальных коллизий отчетливо выступает граница правомочий научной фантастики. <…> Советская художественная литература может изображать тенденции развития жизни общества только на прочной марксистско-ленинской, научной основе. Забвение действия объективных законов развития приводит к утопии, произвольному фантазированию, лишает советскую литературу ее силы как могучего источника образного познания действительности, выхолащивает правду жизни, которая является непременным условием литературы социалистического реализма{{56, 355}}.
Так что нет ничего удивительного в том, что издательства старались не вступать в опасную зону.
Невероятно, но факт, — вспоминал А. Беляев, — в моем романе «Прыжок в ничто», в первоначальной редакции, характеристике героев и реалистическому элементу в фантастике было отведено довольно много места. Но как только в романе появлялась живая сцена, выходящая как будто за пределы «служебной» роли героев — объяснять науку и технику, на полях рукописи уже красовалась надпись редактора: «К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель»{{54}}.
(Говоря о реалистическом элементе и характеристике героев, Беляев имел в виду лишь «типичных личностей на фоне типичных конфликтов».)